Динка прощается с детством. Валентина Осеева

но вслед за ним раздалась звонкая пощечина и бушующий голос:

      – Ты ножки должен целовать отчиму! Он взял тебя паршивым щенком, кормил, поил, выучил и пристроил к месту! Вон отсюда, негодная тварь! И не смей появляться в комнатах, пока не попросишь прощения у меня и у отчима!..

      Динка, замерев от ужаса, прижалась к спинке скамьи. Когда почта открылась, она увидела Мишу за конторкой, очень бледного, с красным пятном на щеке. Он привычно вскочил, улыбнулся испуганной, жалкой улыбкой забитого ребенка. Динка, не зная, что сказать и чем его утешить, наклонилась к конторке:

      – Вам кланяется моя сестра.

      – Ваша сестра? Мне? – Родниковые глаза засияли, наполнились слезами. – Ваша сестра – ангел…

      – Вы очень любите ее? – с глубокой грустью и теплым участием спросила Динка. Он вздрогнул, испугался.

      – Как можно-с? Кто я такой, чтоб ее любить? Какое право я имею…

      – Вы человек… У каждого человека есть право любить, – серьезно сказала Динка.

      – Я не человек, я слуга. – Он немного помедлил и, бросив взгляд на царский портрет, громко добавил: – Я слуга царя и отечества.

      – Вы слуга своей матери. Это она вдолбила вам в голову… – резко начала Динка.

      Но Миша вскочил и, указывая на дверь, быстро зашептал:

      – Тише, ради бога, тише… Если она услышит, мне конец!

      – Чепуха! Чем скорей они вас выгонят, тем лучше, – шепотом сказала Динка. – Без них вы станете человеком!

      – Нет, я никогда не стану человеком. Я не расплачусь с ними всю мою жизнь, они кормили меня с двух лет.

      – Послушайте, Жиронкин! – строго сказала Динка. – Вы не маленький мальчик…

      – Да, конечно! Мне уже двадцать, а я едва зарабатываю себе на кусок черного хлеба, я нищий, – с отчаянием прошептал Жиронкин. – Я должен быть благодарен по гроб жизни отчиму за то, что он устроил меня на это место.

      – Значит, вы что-то зарабатываете?

      – Очень мало. Отчим получает за меня; я не знаю сколько. Он начальник почты, он может в любой момент выгнать меня, и тогда я останусь на улице, – с горечью сказал юноша.

      – Улица – это еще не самое страшное. Самое страшное – это ваша мамаша и отчим, – твердо сказала Динка.

      – Ради бога… – снова взмолился Миша, оглядываясь на дверь.

      – Черт с ними! – махнула рукой Динка. – Наберитесь храбрости и уходите отсюда! Я найду вам крышу над головой и работу. Мы с сестрой…

      – О нет, нет… Не говорите ей обо мне. Я жалкий человек, но я никогда не приму милостыни из ее рук…

      Этот разговор произошел еще прошлым летом. С тех пор, приезжая на почту, Динка часто говорила с Мишей о его матери, о его жизни с отчимом.

      – Наберитесь храбрости, – твердила она, – и порвите с ними сразу. Идите к людям, на завод, на фабрику! У меня есть друг в «Арсенале». Там совсем другая жизнь! Идите к нам, ко мне, прямо ко мне! Вот вам моя рука. Я даю вам слово, что буду все время рядом, пока вы не устроитесь! – горячо убеждала она.

      Миша был тронут до слез, но ни на что не решался.

      – Как я приду к вам? Нахлебником