Государство Двоих, или Где соединяются параллели. Вера Андреева

шла, идёт и будет идти так же, как после грозы всё в природе продолжается своим чередом. Нельзя сказать, чтобы Вера именно искала этот миг, но она его определённо ждала.

      Юра же, как выяснялось, видел всё иначе: незыблемым для него было постоянство событий или, как минимум, стремлений, и незыблемость эта оберегалась им как зеница ока. «Здесь и сейчас», вырванное из течения времени, не имело для Юры самостоятельной ценности. «Молнии» не вписывались ни в сценарий, ни даже в декорации его спектакля. Конечно, он хотел, чтобы Вера присутствовала в его жизни, но только в определённом им самим качестве. Ей была выделена некая ниша, и её попытки выйти за пределы этой ниши вызывали у Юры беспокойство и тревогу.

      Юра шёл рядом и смотрел себе под ноги. Через некоторое время он взглянул на Веру и вдруг начал говорить так, как будто предыдущий разговор был давно закончен и предстояло обсудить совсем другие вопросы. Его голос был на редкость тихим, а речь медленной. Похоже, новые слова давались ему тяжелее, чем те, что уже были сказаны.

      – Знаешь, я хочу тебе кое-что рассказать – то, что никому никогда не рассказывал. Но ты не подумай, это вовсе не тайна и не повод для исповеди. Просто как-то незачем было рассказывать. И некому. Меня бы, я думаю, не поняли… да я и не искал понимания, если честно. Может, и тебе не стоит об этом говорить, а то ты, чего доброго, заскучаешь и начнёшь зевать… Слушай, давай присядем где-нибудь, а то я ноги натёр.

      – Ты можешь пойти босиком, – предложила Вера, призывно махнув собственными туфлями, которые уже давно несла в руке.

      – Да нет. Я не люблю ходить без обуви, – ответил Юра, и они направились в сторону берегового склона, где меньше дул ветер. Через пару минут они уже беседовали, лёжа на песке, а над ними возвышалась отвесная грунтовая стена с торчащими из нее обрывками корней. Юра продолжал свой рассказ.

      – Так вот. Сколько я себя помню, с детства меня преследует одно и то же чувство. С него начиналось почти каждое утро, когда я просыпался. Это была мысль, от которой что-то сжималось в районе подреберья, а потом как будто начинало что-то подсасывать. Сама мысль была такая: «Что меня ждёт сегодня? Какие чудеса должны произойти? Что я сам должен сделать, чтобы они произошли?» Мысль-то не Бог весть какая содержательная. Гораздо в большей степени мне не давало покоя именно то чувство подсасывания под ложечкой, которое эту мысль сопровождало. Понимаешь, кто-то жил внутри меня, кто-то вечно голодный каждое утро поднимал меня с постели, заставляя думать, зачем, собственно, я проснулся. Насколько я знаю, люди, тем более дети, просыпаются потому, что они выспались или, в худшем случае, их разбудили. Затем они умываются, завтракают, идут в школу или на работу, и всё потому, что «так устроен мир». Но меня это объяснение только раздражало. Я должен был обязательно если не объяснять, то как минимум оправдывать каждый день, подаренный мне. С самого раннего детства я так и чувствовал,