Гулящие люди. Алексей Чапыгин

задаток и будешь безопасен!

      Посадский, держа шапку в зубах, идет к столу и из пазухи вынимает кису, платит вперед за неделю.

      Рейтар макает перо в чернильницу, пишет для виду, спрашивает:

      – Имя твое?

      – Тинюгин… Петр Федоров сын…

      – Шмудилов! Читай торговану отпуст.

      Бойкий солдат с вороватыми пьяными глазами хватает с налоя тетрадь, читает звонко по-церковному: «Ныне отпущаеши с печи мене, раба своего пузанку… еще на кабак по вино и по мед и по пиво по глаголу вашему с миром! Яко видеста очи мои тамо много пиющих и пияных…»

      Посадский, вынув из зубов шапку, не надевая ее, крестится, подходя к дверям.

      – Солдаты, проводите безопасно торгового к десятскому слободы… – приказывает громко черный немчин.

      Посадский исчезает в сенях.

      Спустя мало с хохотом солдат и бабьим визгом в избу втащили толстую, приземистую бабу. Она в сапогах мужских, в полушубке, поволоченном рыжим сукном, поверх полушубка теплый плат с кистями до пояса.

      – Во, браты, Кутафья, уловил-таки – взопрел да приволок! – кричал тощий датошный солдат в сером тягиляе стеганом и в лаптях.

      – Хто такова?

      – А наша хозяйка, где мы во двор господином маёром ставлены.

      – Чем перед тобой повинна?

      – Да завсе лает нас, солдатов, скаредно, родню мужню зовет на нас – сбить со двора штоб…

      – А ты тут у чего есть, коли она всех лает?

      – Рухло мое кое в огонь шибла, особно лает меня.

      – Што платишь за бесчестье солдату?

      – А нету у меня ничего! А и было бы, то такому возгряку – шиш!

      – Язык у тебя колючий – вот стрелю! Башка полетит за порог! – грозит рейтар, берясь за пистолет.

      Баба пугается:

      – О, не стрели, отпусти душу на покаяние…

      – Деньги есть заплатить рухло, кое пожгла?!

      – Нету ни пулы, да лжет он, возгряк!

      – Ты што получить хошь?

      – Она, товарыщи, Кутафья, заплатить может!

      – Чем? – спрашивает черный немчин.

      – Сами, товарищи, сведомы – чем, коли денег нету – в подклет со мной, а там получу.

      – Было бы с кем иттить! Ни кожи, ни рожи – я, чай, мужняя.

      Рейтар молча подымает пистолет.

      Баба кланяется, вязаными рукавицами закрывает лицо.

      – Ой, отпусти душу!

      – Не убудет тебя – поди в подклет, а то и на неделю запрем!

      – Ну, ты, бес лапотной, пойдем коли… Терплю страх смертный.

      Солдат с бабой уходят в подклет, где за сломанной переборкой клетей много. Мало спустя выходят, баба отряхивает полы полушубка.

      – Кланяйся судьям! – советует солдат.

      Баба кланяется, особенно низко тому, кто кажется ей главным, тому, кой с грудей до пупа закован в броню, и пистоли у него под рукой.

      – Простите, только пущай, коли замест мужа стал да от дому уволок, проведет в обрат – наш он, постоялец…

      – Его воля – пущай!

      По двору бабу провожает много солдат, зубоскалят:

      – Мерой-то сошлись?

      – У, беси, вам кое дело? – смело огрызается баба.

      Солдат