Сергей Дягилев. «Русские сезоны» навсегда. Шенг Схейен

разговора не было сделано никаких попыток к выяснению этого дела, и для меня стало вполне очевидно, что вся эта “распря” была далеко не случайна, а вызвана давно обдуманным, вполне сознательным планом действий некоторой “невидимой руки”. Вы знаете, что при нынешнем положении дел играют роль самые разнообразные влияния, и в данный момент эти влияния были против меня. Это явно подтвердилось тем, что через два дня после нашего разговора я получил категоричное требование подать совершенно в отставку и еще через день новое подтверждение того же, но уже вполне официальное через контору за номером, где мне для подачи в отставку давалась одна неделя. Вы как человек служащий поймете, что значит в Петербурге в середине зимы чиновнику при директоре императорских театров, да еще столь “известному” декаденту получить из конторы приказание об немедленном удалении, да еще за №!! Все это, конечно, производит неимоверный скандал, и не знаю, в чью пользу! […]

      Я знаю, что Вы вините меня в известной горячности, излишней молодости и вообще относитесь ко мне как к молодому башибузуку. Вы не правы, ибо все, что Вы видели – было последним актом двухлетней безмолвной драмы, которая может разрешиться или в трагедию или в настоящее дело. […] я сочувствую всем доводам, которые Вы приводили в защиту осторожности и тактичности, необходимых при общественной деятельности, но иногда этих похвальных качеств мало, иногда надо быть человеком, мужчиной, деятелем!! Мой почтительный привет Гурли Логиновне [Теляковской]. Жму Вашу руку.

      С. Дягилев»¹⁷.

      Если рассмотреть все факты в совокупности, то напрашивается вывод, что царь Николай II и вправду был на стороне Дягилева, но не имел контроля над своими чиновниками. Этот случай еще ярче доказывает, что все петербургское общество было пронизано кумовством, управление хромало, и поэтому инициативные, настроенные на перемены люди никак не могли рассчитывать на поддержку.

      Реакция Дягилева на события в принципе оставалась, как всегда, стоической. Но в своих воспоминаниях Бенуа пишет, что Дягилев на самом деле был настолько уязвлен, что в обществе близких друзей не мог скрыть своей душевной раны.

      «Он не клял судьбу, он не поносил виновников своего несчастья, он не требовал от нас какого-либо участия, он только просил с ним о случившемся не заговаривать. Все должно было идти своим обычным порядком, “как ни в чем не бывало”. Когда в редакцию “Мира искусства” приходили посторонние, он являлся к ним в приемную с тем же “сияющим” видом русского вельможи, какой у него выработался до виртуозности, но как только он оставался наедине с близкими, он как-то сразу оседал, он садился в угол дивана и пребывал в инертном состоянии часами, отвечая на вопросы с безнадежно рассеянным видом и почти не вступая в ту беседу, которая велась вокруг него.

      В одиночестве с Димой он больше распоясывался, иногда даже плакал или отдавался бурным проявлениям гнева, но это проходило в тиши его спальни, в конце коридора, куда кроме Димы, лакея Василия и нянюшки никто