ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших. Сен Сейно Весто

ума, чистоты и природной одаренности, демонстрировали одну и ту же готовность поставить на нем полный и безоговорочный надгробный камень, потому как за всем этим всюду скрывалось одно и то же: «Твоя индивидуальность должна соответствовать моим представлениям». Хотя дело здесь, наверное, было уже не в одном упрямстве – не столько в упрямстве, временами его посещало такое чувство, словно его прославленное воображение по прихоти своей принималось смотреть глазами их воображения, глазами окружения. И то, что он видел, настолько сильно отталкивало, что о каком-то взаимном сотрудничестве уже не могло идти и речи, кое в каких вещах его воображение все-таки разбиралось с безусловным преимуществом, но преподавателям, остальным, этого, конечно, знать было не нужно. Это накладывало свой отпечаток. Как обнаружилось, воображение в особом случае менее всего было склонно поддаваться какому-то управлению и администрированию, оставаясь в конечном счете довольно страшным острым оружием, полированным и холодным, оставляющим после себя необратимые последствия. Некогда, еще в юном возрасте Гонгора проявил чудеса проницательности, заметив, что у людей с убогим наличием такого свойства или даже с полным его отсутствием чье-то воображение вызывает не до конца осознанное беспокойство и состояние животной усталости. В силу некоего универсального общекосмического принципа то были в большинстве своем те самые, кто при любом стечении внешних обстоятельств охотнее всего склонялся к мысли, что это не они ущербны, но виноград слишком зелен. Словом, все это отдаляло, и довольно сильно. Приятели со всевозможными остальными-прочими его сверстниками (друзей у него никогда не было, если не говорить о книгах, их он с детства зачислил в когорту ближайших сподвижников и надежнейших вассалов, давая тем самым еще один повод отнести себя к законченным изгоям) – сверстники достаточно трудно вникали, если вникали, в его предпочтения, не понимали, принимали как-то особенно близко к сердцу и, случалось, безжалостно начинали учить жизни – в первую очередь, конечно, за чистоплюйство, за откровенно чистоплотную, вопреки всяческим устоявшимся и общепринятым нормам, правилам и традициям, лексику, за вызывающее, временами раздражающее и просто выводящее из себя обыкновение отвечать только на вопросы, не подразумевавшие очевидного ответа, и только на то, на что считает нужным отвечать; за то, что всегда предпочтет книгу хорошему обществу; от природы незлобив; не знает вкуса спиртного; никогда не пробовал вина и даже не курит; едва ли не во всем, что оказывалось не способным попасть в сферу его любопытства, обязательно останется либо в стороне, либо последним; удивительно нелюдим, во всем проявляет склонность исключительно к ночному образу существования и мышления; с прилежанием, достойным и лучшего применения, всем, кто пытается делать на нем из своих слабостей достоинства, учится без стеснения