рекомендовано соблюдать на этих лужайках повышенную осторожность, поскольку змей в этот год расплодилось что-то более обычного. Шагалось легко. Глаз, созерцая угрюмые пейзажи, не уставал радоваться. Темные леса в верхнем течении беспокойной приблудной речки, на какие сейчас, может быть, и случалось наткнуться только в акватории Великих озер, уходили в самое сердце скалистых мрачных возвышенностей с голыми обрывистыми склонами, посещаемые теперь разве что только беркутом, и все тянулись и тянулись к далеким полупрозрачным снежным глыбам. Погода стояла великолепная, дорога оставалась временами обременительной, временами просто непроходимой, но к этому были готовы, общий рабоче-приподнятый настрой экспедиции не покидал норм приличия, но за болтовней ночами не давал уснуть, дяги больше не попадались, контакт легко налаживался и с загадочным и не внушающим особого доверия чухарем, и с весьма общительным – общительно-настороженным челночником с давно не чищенными зубами, представлявшимся новым канадцем, разговорчивости которого сильно способствовал отягченный содержимым внутренний карман просторного черного дождевика, и с молчаливым странствующим аскетически худощавым монахом с древним кожаным рюкзачком за плечом и спокойным взглядом неподвижных умных глаз, который мог быть здесь загадочнее и опаснее всех остальных, вместе взятых, и становилось ясно, что до каньона дошагается без особых приключений. «Мы будем дышать воздухом моей родины… Ты знаешь, дорогой, насколько прекрасен воздух моей родины? – вопрошал, качая головой и мечтательно заводя глаза, сильно расторможенный крупный мужчина в тяжелой длиннополой накидке не то из пуленепробиваемой шкуры яка, не то мамонта и с кривоватым грубым посохом в руках, бутоном распуская у носа сложенные щепотью крепкие волосатые пальцы. – И чем же будет пахнуть тогда сильнее всего? Петерзильенвурцльзуппе, дорогой…»
Здесь, в тихой сырой глуши, в неширокой ложбине, где свободно прятались в заоблачных хмурых порочных лесах отвесные скалы и где начиналось новое взгорье, их лунная тропа к роси, ожидало с вечно недовольным выражением на хладном тенистом лике разбитое камнем и лесом блюдце Кислого озера. Его легко было видеть: с базальтовыми гранеными краями, с непроницаемыми – но необыкновенно прозрачными у берегов – глубинами, проваливающимися отвесно вниз, уходящими на далекое дно горной трещины, с этой вялой, едва заметно вьющейся дымкой согретого тумана, с нежно искрящимся ломтиком золотисто-бледного лимончика на темной поверхности, что зернистым неброским айсбергом медленно, безмолвно перемещался в неприкрытой близости границ полусонного водоема. Если Гонгора приглядывался, то успевал еще схватить момент, когда гримаса давно и успешно сдерживаемого неудовольствия распространялась, непрерывно искажаясь, нарастая и увеличиваясь в объеме, на прилегавшие неподвижные сине-черные пространства,
