.

так он и умрет, а что объявят, не объяснил. Очень спокойно сказал. И я ему поверила.

      – Так он пришел в себя? – заинтересованно вскинулась Зоя Вечеславовна.

      Профессор расценил слова Марьи Андреевны как сомнение в свой адрес и начал приосаниваться для того, чтобы заново и наукообразнее все переобъяснить. Генерал, боясь, что он снова овладеет инициативой, вмешался:

      – А я считаю, что дело должно довести до конца. Он, – палец во Фрола, – явился, чтобы нечто объяснить, так пусть объясняет. Где и как произойдет то, что, как он считает, предстоит ему сделать и чего он делать не желает. По его словам. Может, нам кое-что станет понятнее.

      Несмотря на чрезмерную витиеватость, граничащую с косноязычностью, речь генерала показалась всем убедительной. Так часто бывает. «Есть речи – значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно».

      На веранде началось сочувственно-заинтересованное шевеление. Почувствовав всеобщую поддержку, генерал хотел было обратиться к представителю народа, дабы растолковать ему, что хватит, мол, темнить. Но не успел, ибо услышал угрюмый голос представителя:

      – Я знаю где.

      Стало быть, все понял из говорившегося выше.

      – И отлично, – воскликнул генерал, – может быть, в таком случае ты нас туда проводишь?

      Фрол отрицательно покачал головой.

      – Что значит это твое?.. – Василий Васильевич как мог передразнил его.

      – Вы, барин, меня поведите.

      – То есть как? Ты же сказал, что знаешь!

      Фрол кивнул и молча постучал себя скомканной шапкой чуть пониже кадыка.

      – Истинный Бог. Только дороженьки не ведаю. Вы поведите меня, я и узнаю.

      Раздался негромкий деланый смех Евгения Сергеевича.

      – Да он просто дурачит вас, генерал. Сейчас каждый мужик мнит себя Распутиным. И внешне похож.

      Все мысленно согласились, что слова профессора, в общем-то, справедливы, но вместе с тем остались при мнении, что он неправ.

      Генерал, продолжая ощущать всецелую поддержку масс, не побоялся показаться смешным и решил возглавить предполагаемое шествие.

      Несколько минут ушло на его подготовку и оснащение. То есть на то, чтобы отодвинуть соломенные кресла и встать, чтобы принести свечи и возжечь их.

      – Ты не пойдешь? – спросила Зоя Вечеславовна оставшегося в креслах мужа.

      – Лейбниц, кажется, как-то сказал: если ко мне прибегут и скажут, что типографский шрифт, случайно рассыпанный на улице, сложился сам собою в «Энеиду», я и пальцем не шевельну, чтобы пойти посмотреть. Я остаюсь с Лейбницем.

      «Как типографский шрифт мог оказаться на улице?» – зачем-то подумал дядя Фаня.

      Евгений Сергеевич был доволен собой. Он специально произнес свою краткую речь очень громко, ему хотелось уязвить неблагодарную толпу, не оценившую его романа. Пусть уходят! Но пусть уходят с клеймом дикарей на челе. Генерал был настолько на коне в этот момент, что счел возможным не удостаивать журнальную крысу ответом. Зоя Вечеславовна, всем умом находясь