Воля под наркозом. Михаил Серегин

раскатистый голос главного врача.

      Именно так он и должен греметь, голос начальства, – над головой. Эта мысль вызвала у меня кривую улыбку.

      – Здравствуйте, Борис Иосифович.

      Вероятно, улыбка получилась очень уж кривой и вымученной. Штейнберг величаво, как и подобает главному, спустился по ступеням, приветственно кивнул и подозрительно уставился на мою помятую физиономию. Сейчас попросит дыхнуть. Интересно, обойдусь ли я выговором, учитывая отсутствие перегара. Однако предсказатель из меня получился никакой.

      – Заболел, что ли? – ворчливо-заботливо пророкотал Штейнберг.

      Я растерянно кивнул и просипел:

      – Есть немного.

      – Непорядок. Нехорошо.

      Нехорошо, это уж точно. Чувствовал я себя прескверно. А потому с готовностью поддакнул:

      – Ой, нехорошо…

      – Значится, так. Ступай домой, отлежись. Чайку там с коньячком… – не веря своим ушам, я внимал отеческим советам, – а лучше с вареньем. Малиновым. А завтра, – эхо начальственного голоса грозно прокатилось по вестибюлю, – чтобы как огурчик! Я понятно излагаю?

      Я кивнул, все еще не веря своему счастью.

      – Так чего стоишь? Ступай, голубь. И вообще. Мне, это… больные тут не нужны.

      Борис Иосифович прошествовал дальше. Я проводил грозную необъятную фигуру шефа растерянным взглядом, недоуменно почесал в затылке, гадая, касается ли последняя фраза только меня или это «вообще».

      Однако пора смываться. Пока шеф не вернулся и не передумал. Опасаясь возможной перемены в настроении начальства, я даже в терапию подняться не соизволил, а предпочел позвонить с пропускного пункта.

      – Меня, это, сегодня не будет. Приболел я, – очень даже натурально просипел я в трубку. – Ты там передай, что меня Штейнберг отпустил.

      – Сам? – ужаснулась-уточнила медсестра.

      – Сам.

      Не без опасений я выглянул в переулок. Черный «росинант» уже «ускакал». Слегка пришибленный очередной бессонной ночью и неожиданным расположением начальства, я бесцельно побрел по улице, стараясь все-таки выдерживать направление на станцию метро.

      – Куда прешь, колхозник?

      Разбитый «москвичок» с визгом затормозил в нескольких сантиметрах от моей ноги. В открытое окно выглядывало мрачно-перекошенное широкое лицо.

      – Извините, – пробормотал я, отступая к тротуару и поспешно прогоняя мелькнувший в памяти образ долговязой нескладной фигуры на ночном шоссе.

      – Засунь свои извинения… Доктор! Ладыгин, ты ли это! – Мордастый выскочил из машины, облапил меня здоровенными ручищами. – Я тебя не ушиб?

      – Вроде нет… Чехов?

      – Он самый! – маленькие глазки хитро прищурились. – Давненько не виделись. Щас ехал, о тебе вспоминал. А тут, на тебе! Доктор собственной персоной! Ну и рожа у тебя, Ладыгин! Заболел? Или с похмелья душа мается? Тебе куда? Подвезти?

      – Начну с последнего, – я хрипло рассмеялся. – Подвезти.

      Чехов Юрий Николаевич – до недавнего