Полный форс-мажор. Владислав Вишневский

Конкретно! Назовите гарантии.

      Ульяшов хмыкает.

      – Гарантии… Мои гарантии? Да пожалуйста. Если мы промажем… эээ… проиграем, что абсолютно исключено, да я, Шура, свой правый погон вместе со звёздочками на ваших глазах на сухую съем, и хромовые сапоги в придачу. Слово офицера! Век Стокгольма не видать! У меня знаешь их сколько там, в кладовке накопилось… Слово офицера! Меня там знают. А если вы проиграете, то…

      Подхватывая, Палий продолжает:

      – Мы твои сапоги съедим. Все! На сухую! Справедливо?

      – Справедливо. – Подтверждает Ульяшов.

      – И в кладовке которые, – дополняет Громобой и неожиданно логично, учитывая свою командировку, замечает. – Слушайте, ребята, а я же не смогу. Это не честно. Я же не здесь буду.

      Палий его дружески одёргивает.

      – Это, Анатолий Михалыч, в голову не бери, не думай. За тебя я здесь. Отвечу. Будь спокоен. – И неожиданно мягким баритоном, брови домиком, губы трубочкой, наклонившись над столом, тихонько поёт: «Родина слышит, Родина знает, где в облаках…»

      Обнявшись над столом, головами друг к другу, полковники дружно подхватывают:

      «…её сын пролета-ает. С дружеской лаской…»

      Полковник Ульяшов решительно меняет слова: «…Но не сдаётся правый и смелый…»

      И все трое громко заканчивают:

      «…алыми звёздами башен Кремлёвских, смотрит она за тобою».

      Палий, дружески ерошит рукой волосы на голове Громобоя.

      – За тобой она, Толян, смотрит, за тобой! Не забывай там. Смотри по сторонам, и на приборы. Чтоб взлёт, как посадка… Понял? Сам знаешь.

      Громобой кивает.

      – Угу!

      – Как учили. – Грозит пальцем Палий.

      – Угу…

      И вновь с этого места в сознание Ульяшова пошли мелкие провалы памяти с обрывками фраз: «ноу пасаран», это вроде бы он кому-то говорил; «я тебя уважаю», это вроде бы ему говорили; «слово офицера», это он клялся, жал ребятам руки и убеждал их – «назад дороги нет». Кому нет, какой такой дороги, куда?

      Словно он какое-то кино плохое смотрит. Боевик не боевик, но похоже на индийскую оперу, мыльную, конечно.

      В одном из очередных «просветов», Ульяшов неожиданно узнал свой голос, как со стороны, расслышал:

      – …Это святое, ребята. Не вырубишь… Шаг сделал – иди. Слово дал – выполни. – Круто кому-то говорил Ульяшов, грозно и серьёзно.

      После чего, немедленно очутился в объятиях полковника Палия. Орденские планки друга жёстко царапнули щёку, Ульяшов высвободился.

      – Обязательно, Лёвка! Молодец, друг, товарищ полковник, уважаю, – хлопал его по спине Палий. – Я тебя довезу. Налили, ребята… Подняли… Время пошло… Хух…

      Полковник Ульяшов слабо сопротивлялся.

      – Это последняя.

      Тут же услышал замечание от Громобоя.

      – Нельзя так говорить, Лёвка, накаркаешь.

      – А я и не… каркаю, я… курлычу. – Парировал Ульяшов, и вновь очутился в жёстких объятия полковника Палия.

      – Молодец, человече, – дружески мял его Палий. – Наш человек, авиатор… Друг! Брат! Зря с нами не пошёл, сейчас