Тайны петербургских крепостей. Шлиссельбургская пентаграмма. Андрей Синельников

боевыми орденами и отличительным знаком золотого оружия «За храбрость». Однако Редактор выделил белый крестик ордена Святого Георгия.

      – Какими ветрами? – встретил его Лукашинский, широко раскрыв объятия (Редактор отметил, глядя на себя со стороны, что он хорошо говорит по-русски и голос у него приятный).

      – Да вот, приехал навестить можно сказать однополчанина, – подкручивая лихой гусарский ус, ответил Лунин, – Тут у вас в казематах Раевский Владимир Федосеевич. Великой храбрости человек. Вместе со мной золотую шпагу за Бородино имеет… имел, – поправился он, – Вот к нему. Поддержать сидельца.

      – Так давайте вместе, полковник, и пройдем к Раевскому. Не имел чести знать лично, но наслышан от братьев Кишиневской ложи «Овидий» о сем достойном муже. Он ведь в наши палестины из Петропавловки отряжен?

      – Именно так. Пойдемте, майор. Вы, я смотрю, и за стенами этими в курсе всех новостей, – Лунин пропустил Лукашинского вперед.

      – Сороки, сороки на хвосте носят, – со смешком ответил тот.

      Они прошли в дальний конец крепости к внутреннему дворику, где размещались тюремные равелины. Если бы не солдат, постоянно сопровождающий их, и не серая тюремная роба на Лукашинском, можно было подумать, что это в гости к крепостному офицеру завернул его старый боевой друг, и они вспоминают дела давно минувших дней. Во внутреннем дворике Лукашинский поманил солдата:

      – Слетай-ка, братец, к офицеру дежурному. Попроси от моего имени, чтоб он позволил господину Раевскому побеседовать с нами. Скажи, коли опасается, пусть еще одного солдатика отрядит тебе в подмогу. Да еще упреди вопрос его. Скажи, что мы тут, во внутреннем дворике, погуляем. За закрытыми воротами. Беги братец, – повернулся к Лунину, – Слышал я, братья в российских ложах готовили переворот. Да не удалось!

      – Так, – горестно кивнул Лунин, – Россия кровью умоется, чую я. Множество достойных братьев под арестом и следственным делом. Все это последствия декабрьских выступлений. С моей точки зрения авантюрных и не подготовленных.

      – А вы, Михаил Сергеевич? Вы-то зачем здесь еще? Вы ученик Великого Сен-Симона. Ваше место там, в Европах.

      – Мое место вместе с мучениками. Кроме того, я в заговорах не замешан, и бежать мне резона нет. Зачем понапрасну честное имя марать, – он повернулся к подходящему к нему арестанту, – Вот, кстати, и Раевский. Вам, Владимир Федосеевич, что, так еще и не вынесли приговор?

      – Нет, полковник! Представьте, нет! – весело ответил моложавый, судя по выправке, кадровый офицер в тюремной робе. – В Тирасполе не вынесли, в Петропавловской крепости не смогли, теперь в Замостье отправили, считают что тут судьи послушней. Четыре оправдательных приговора. Так-то вот! Господа. Осудить за то, что не видимо и не слышно трудно в нынешнее время. Хотя, может, я не прав. Вон сколько достойных офицеров и дворян под следствием и на юге и в столице после декабря, – он говорил охотно не из болтливости, а просто оттого, что появились слушатели.

      – Вот познакомьтесь, господи Лукашинский, –