Игра. Сборник

приятеля известной вам особы, – отвечал Томский, – человека очень замечательного!

      – Кто же этот замечательный человек?

      – Его зовут Германном.

      Лизавета Ивановна не отвечала ничего, но ее руки и ноги поледенели…

      – Этот Германн, – продолжал Томский, – лицо истинно романтическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства. Как вы побледнели!..

      – У меня голова болит… Что же говорил вам Германн, – или как бишь его?..

      – Германн очень недоволен своим приятелем: он говорит, что на его месте он поступил бы совсем иначе… Я даже полагаю, что Германн сам имеет на вас виды, по крайней мере он очень неравнодушно слушает влюбленные восклицания своего приятеля.

      – Да где ж он меня видел?

      – В церкви, может быть – на гулянье!.. Бог его знает! может быть, в вашей комнате, во время вашего сна: от него станет…

      Подошедшие к ним три дамы с вопросами – oubli ou regret?[9] – прервали разговор, который становился мучительно любопытен для Лизаветы Ивановны.

      Дама, выбранная Томским, была сама княжна ***. Она успела с ним изъясниться, обежав лишний круг и лишний раз повертевшись перед своим стулом. – Томский, возвратясь на свое место, уже не думал ни о Германне, ни о Лизавете Ивановне. Она непременно хотела возобновить прерванный разговор; но мазурка кончилась, и вскоре после старая графиня уехала.

      Слова Томского были не что иное, как мазурочная болтовня, но они глубоко заронились в душу молодой мечтательницы. Портрет, набросанный Томским, сходствовал с изображением, составленным ею самою, и, благодаря новейшим романам, это уже пошлое лицо пугало и пленяло ее воображение. Она сидела, сложа крестом голые руки, наклонив на открытую грудь голову, еще убранную цветами… Вдруг дверь отворилась, и Германн вошел. Она затрепетала…

      – Где же вы были? – спросила она испуганным шепотом.

      – В спальне у старой графини, – отвечал Германн, – я сейчас от нее. Графиня умерла.

      – Боже мой!., что вы говорите?..

      – И кажется, – продолжал Германн, – я причиною ее смерти.

      Лизавета Ивановна взглянула на него, и слова Томского раздались у нее в душе: у этого человека по крайней мере три злодейства на душе! Германн сел на окошко подле нее и все рассказал.

      Лизавета Ивановна выслушала его с ужасом. Итак, эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование, все это было не любовь! Деньги, – вот чего алкала его душа! Не она могла утолить его желания и осчастливить его! Бедная воспитанница была не что иное, как слепая помощница разбойника, убийцы старой ее благодетельницы!.. Горько заплакала она в позднем, мучительном своем раскаянии. Германн смотрел на нее молча: сердце его также терзалось, но ни слезы бедной девушки, ни удивительная прелесть ее горести не тревожили суровой души его. Он не чувствовал угрызения совести при мысли о мертвой старухе. Одно его ужасало: невозвратная потеря тайны, от которой ожидал

9

«Забвение или сожаление» (формула вопроса в котильоне) (фр.).