Чужеземец. Виталий Каплан

запрещено законами Высокого Дома. Каким богам на здешних землях поклоняются, те и разрешены, а за прочих наказание положено. Иноземцам, конечно, дозволено по своей вере жить, но чтоб местных на неё сбивать… за то смерть лютая. Как уж начальник уездный решит. Кол, костёр, крысиная яма, колесо – много чего у властей есть. Тем же, кто новшества эти слушает и принимает – их в палки, да всё имущество в казну отберут. А самих в изгнание. Вот оно как… А господин твой в открытую о Едином Боге болтает. Значит, скоро попадётся. Уже слухи ползут, что во Внутреннем Доме знают о заразе этой, насчёт какого-то бога чужеземного. Знают и гневаются. Стало быть, обречён твой господин на смерть. Или селяне забьют, как это чуть не случилось, или уездным властям выдадут. И тебя вместе с ним. Тебе умирать-то разве хочется?

      – Зачем ты мне это говоришь, тётушка? – не поднимая головы, глухо спросил Гармай.

      – А затем, что говорила я с господином твоим, и понимает он опасность, и боится. За тебя, дурака, боится, не желает тебе смерти мучительной. И потому предложила я ему – пускай оставит тебя здесь, у меня. Собой сколь угодно рисковать может, а ты молодой ещё, тебе жить да жить. Не бойся, тебе у меня плохо не будет, обижать не стану. Ну а как смерть свою почую, отпущу тебя на волю, да ещё и денег оставлю.

      Гармай наконец поднял голову – и я поразилась, как побелело его загорелое лицо, как заострились скулы. Губы у него дёргались, а в краешках глаз набухали слёзы. Будто ударили его больно, только не телесная та боль.

      – Господин отдал меня тебе? – глотая слова, спросил он. – Я, значит, больше не нужен господину?

      Я подумала, как лучше ответить – и решила сказать правду.

      – Господин твой сказал, что ни он, ни я не вправе то решать. Это касается тебя, и потому это только твой выбор. Он не гонит тебя. Он потому и согласился говорить об этом, что привязан к тебе. И думает не о том, как лучше для него, а как лучше для тебя. Честно скажу, удивили меня его слова. Сам понимаешь, немыслимо это, чтобы раба спрашивать. Но он сказал, вот я и спросила. Думай.

      – Да чего тут думать?! – выпалил он. – Никуда я от него не уйду. Резать будут – не уйду, огнём жечь – не уйду, а коли на казнь его поведут, то и я вместе с ним. Он для меня… – мальчишка запнулся, подбирая слова. – Он для меня… Ну, в общем, он для меня. Он мне и жизнь спас, и вообще…

      – Бывает, – кивнула я, мысленно помянув наставника Гирхана. – А как же так получилось, что встретились вы? Давно ли он купил тебя?

      Гармай помолчал, задумался – а потом начал говорить. Поначалу слова сыпались из него скупо, но потом душа его развязалась, речь выплеснулась, как «океан из сквозной дырки», и я, наконец, прикоснулась к его судьбе.

      Родителей своих он почти не помнил. Кем был его отец в том караване – торговцем, слугой, возницей, стражником? И почему взял с собой жену и дитя?

      Волосы он мамины запомнил – густые, шелковистые. И голос, певший песенку про двух волчат, умного да глупого. И ещё – как отец подбрасывал его в воздух и ловил, отчего было жутко и радостно. Помнил – вот уж совсем неожиданно – что ему было тогда три года, да имя своё.