Чужеземец. Виталий Каплан

наказания.

      А как довезли меня обратно, к дому, солнце уже закатилось, воздух прозрачнее стал, тени сизые повсюду протянулись.

      На дворе тёмная фигура стоит. Подошла я ближе – так и есть, Таурмай. Глаза от слёз опухшие, плечи трясутся. Давно, по всему видать, ждёт.

      – Ну чего ревёшь-то, дурочка? – взяла я её за руку. – Пойдём.

      Отвела бедную женщину в дом, посадила на кухне, возле очага, похлёбки бобовой ей миску пододвинула. Потом вышла ненадолго и вернулась.

      – Вот, глянь, Таурмай, узнаёшь?

      И протягиваю расписку.

      Побледнела она, руки затряслись. Ещё бы ей не узнать.

      – Была дрянь, – сказала я, взяла дощечку, швырнула в пламя очага. – И нет боле дряни. Страшного я духа на ростовщика напустила. Ингрийя зовётся, восточным ветром ведает… Ты обо всём этом молчи, не то, глядишь, Ингрийя и на тебя перекинется… Дочке скажешь, мол, совесть у господина Гиуртизи проснулась, простил он вам долг…

      Насилу я её успокоила. Рыдала вдова, всё мне ноги порывалась целовать. Выставила я её из дома, а на пороге сказала:

      – Что ж до платы, то я даром ничего не делаю. Возьму плату, но не сейчас… И не деньгами возьму. Когда срок придёт, вызову тебя и объявлю, что мне потребно. То и сделаешь. А ныне ступай.

      Проводив её, повалилась я на циновку. Даже есть не было сил. Ни на что уже сил не было. Может, помирать пора? И так уж лишнее зажила…

      Впрочем, успеется. Сперва постояльца проведать надо. Как его раны? Заживают-то быстро, но наставник Гирхан учил, что тут расслабляться нельзя. Кажется, будто затянулась рана, а под коростой она гноиться может.

      С трудом дотащилась я до его комнаты, откинула циновку, вошла. Факел горит, Алан с Гармаем напротив друг друга сидят, да нараспев тянут что-то. Ладно тянут, да только слова совсем мне незнакомые.

      – Что, с богом своим разговариваете? – ухмыльнулась я.

      – Разговариваем, тётушка, – кивнул Алан. – Хочешь попробовать?

      Вскипело у меня всё внутри. Гость-то он гость, но такое сказать… в чужом доме… в моём доме… Вот и вырвалось из меня некстати:

      – Последний раз я с богами две с половиной дюжины лет назад болтала. Наговорилась по самую… – я едва удержала готовое выплеснуться бранное слово. – Просить их – это всё равно что солнышко мешком ловить. А кто сего не понимает, у того мозги перекошены. Не смей мне боле этого предлагать, понял?

      И, конечно, поймал он меня на слове.

      – Выходит, тётушка, ты и вашим местным богам не молишься?.

      – А твоё какое дело?

      – Никакое. Я просто спросил… что, нельзя было?

      Мне вдруг стало всё равно. Полторы дюжины лет от всех таиться – это ж как нарыв в душе. Зреет, зреет – и прорвёт.

      – Да, – сказала я. – Не молюсь я. Не верю в богов. Ни на вот столечко… И что теперь, к наместнику побежишь? Сам же первый на кол и сядешь, за бога своего чужеземного.

      Тут он улыбнулся – и нехорошо мне сделалось от этой улыбки. Нет, никакого коварства в ней не было, обычная улыбка доброго человека.