Кацетница. Дмитрий Аккерман

не путаешь? Ты выглядишь старше.

      – Нет, пан.

      – Хорошо. Национальность?

      – Галичанка.

      – Нет такой национальности! Нет! Надо говорить – украинка.

      – Хорошо, пан. Украинка.

      – Вероисповедание?

      – Католичка.

      – В каком году твоя мать продалась польской разведке?

      – Что, пан? Какой разведке?

      – Не ври! Если ты не сознаешься – мы посадим тебя в тюрьму. На пятнадцать лет. Ты выйдешь оттуда старухой.

      Я машинально посчитала – мне будет около тридцати. Не такая уж и старуха. И тут же ужаснулась – столько лет провести в мрачной камере…

      – Пан, я не знаю ни про какую разведку.

      – Хорошо. Сейчас ты подпишешь протокол допроса.

      Он заскрипел ручкой. Я сидела, жмурясь от яркого света. Болело лицо, распухли губы. Страшно хотелось есть.

      – На, подписывай, – он сунул мне листок.

      Я плохо читала по-русски, особенно рукописные буквы, однако суть я поняла сразу. Там было написано, что я не знала о том, что мама была в польской разведке. Ничего страшного – но я поняла, что подписывать такое нельзя.

      – Пан, я не могу это подписать.

      – Что? Ты, сука…

      Он вскочил, схватил меня за шею и сдавил ее железными пальцами. У меня поплыло перед глазами. Он швырнул меня на пол, с размаху ударил ногой в живот. От дикой боли я скрючилась, у меня перехватило дыхание так, что я даже не могла кричать.

      – Ты, сука, подпишешь, или я тебя сгною в тюрьме!

      Удар, еще удар. У меня что-то хрустнуло внутри. Господи, не бывает же так больно…

      Он схватил меня за ночнушку, приподнял в воздух, так, что я повисла, болтая ногами. Поднес близко к своему лицу, зашипел:

      – Сволочи, западники, ненавижу вас…

      Бросил меня снова на пол, сел за стол, нажал кнопку звонка. Бросил появившемуся в дверях солдату:

      – Увести.

      Отправили меня не в ту камеру, где я была, а в общую. Открыв скрипучую железную дверь, бросили в толпу людей. Толпа не расступилась, мягко приняв удар на себя. Я сползла по чьему-то телу на пол. Кто-то подошел ко мне, пощупал пульс. Потом потрогал разбитое лицо.

      – Доня, ты откуда? – спросил мягкий женский голос. Я приоткрыла глаза. Надо мной склонилась типичная галицийская крестьянка.

      – Из Львова, – ответила я.

      – А, я смотрю, худенькая какая. В деревне таких не бывает.

      – Тут нет моей мамы? – спросила я в надежде.

      – Не знаю, доня. Нас тут много. Смотри сама.

      Я приподнялась и обвела камеру глазами. В полумраке увидела жуткую картину – в небольшой комнатке находилось несколько десятков женщин разного возраста, все избитые, изможденные, с потухшими глазами. Они сидели и лежали буквально друг на друге. Мамы среди них не было.

      – За что тебя? – спросила сидящая недалеко девушка.

      – Не знаю. Ни за что, – ответила я.

      – Сильно били?

      – Да.

      – Да нет, если ходить можешь – значит, не сильно. Ты же еще школьница?

      – Да.

      – Вот гады, никого не жалеют.