Анри де Ренье. Максимилиан Александрович Волошин

тяжелит отшедшими порывами жизни. Гордость осыпается, лепестки славы облетают».[9] (Manuscrit trouve dans une armoire) [Рукопись, найденная в шкафу].

      Все юношеские поэмы Ренье отличаются этой вечерней меланхолией усталой и безнадежной.

      Нет у меня ничего,

      Кроме трех золотых листьев и посоха

      Из ясеня,

      Да немного земли на подошвах ног,

      Да немного вечера в моих волосах,

      Да бликов моря в зрачках…

      Потому что я долго шел по дорогам

      Лесным и прибрежным,

      И срезал ветвь ясеня,

      И у спящей осени взял мимоходом

      Три золотых листа…

      Прими их. Они желты и нежны

      И пронизаны

      Алыми жилками.

      В них запах славы и смерти.

      Они трепетали под темным ветром судьбы.

      Подержи их немного в своих нежных руках:

      Они так легки, и помяни

      Того, кто постучался в твою дверь вечером,

      Того, кто сидел молча,

      Того, кто уходя унес

      Свой черный посох

      И оставил тебе эти золотые листья

      Цвета смерти и солнца…

      Разожми руку, прикрой за собою дверь,

      И пусть ветер подхватит их

      И унесет…[10]

      Все проходит, и в пожелтевших уборах пышной осени поэт чует «запах Славы и Смерти». И ту, которую он любит, он может попросить только о том, чтобы она подержала в руках «три золотых листа цвета Смерти и Солнца» и отпустила их по воле ветра.

      Эта грусть характерна для юношеской поэзии Анри де Ренье. В эти годы он видел грустную девушку в барке, на темной реке, в вечерних сумерках. Он ее звал призывным и сладким именем Эвридики. Какие-то древние печали жили в глубине ее снов. Она сидела в лодке и плакала. А напротив сидел павлин, своим ослепительным хвостом наполняя всю ладью. Незапамятная грусть темнила ее глаза, и она говорила голосом древним и истинным, голосом столь тихим, точно он доносился с другого берега реки, с другого берега Судьбы.

      «Это я однажды вечером на берегу реки моими чистыми и благоговейными руками подняла голову убитого Орфея, и много дней я несла ее, пока усталость не остановила меня.

      На опушке тихой рощи, где белые павлины бродили в тени деревьев, я села и заснула, сквозь сон чувствуя с болью и с радостью бремя священной головы, которая покоилась на моих коленях.

      Но, проснувшись, я увидала горестную голову, которая глядела на меня красными и пустыми глазницами. Жестокие птицы, которые выклевали ему глаза, склоняли вокруг меня свои гибкие шеи и гладили перья своими окровавленными клювами.

      Я поднялась в ужасе от кощунства; от моего движения голова покатилась между испуганных и молчащих павлинов, и они распускали свои хвосты, которые, о чудо! не были белыми, но с тех пор и навсегда носили на себе, подобно обличающим драгоценным камням, образ тех священных очей, чей смертный сон кощунственно осквернили они».[11]

      И осенние листья, по которым поэт следит падение времени, и те три листа, в которых сохранился

9

«Я смотрел, как в воду бассейна – лепестки славы облетают». Сокращенный перевод: Regnier Н. de. La canne de jaspe. 5е ed. Paris, 1908, p. 247–248; ср.: Ренъе А. де. Собр. соч.: В 17-ти т. Л., 1925, т. 1, с. 240–242.

10

Нет у меня ничего – и унесет… – Третья оделетта из цикла «Корзинка часов» («La corbeille des heures») в сборнике «Игры поселян и богов» (см.: Regnier Н. de. Les jeux rustics et divins. Paris, 1908, p. 219–220). М. И. Цветаева писала Волошину 7 января 1911 г.: «Какая бесконечная прелесть в словах: „Помяни того, кто, уходя, унес свой черный посох и оставил тебе эти золотистые листья“. Разве не вся мудрость в этом: уносить черное и оставлять золотое? Я очень благодарна Вам за эти стихи» (см.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1975 год. Л., 1977, с. 161).

11

«Это я однажды вечером со кощунственно осквернили они». – Конец рассказа «Рукопись, найденная в шкафу» (см.: Regnier Н. de. La canne de jaspe. 5е ed., p. 254–255; ср.: Ренъе А. де. Собр. соч.: В 17-ти т., т. 1, с. 246–247).