Жизнь и судьба. Василий Гроссман

средства.

      – Да, гайки подкрутили у нас крепко. Это вы верно сказали, – проговорил Ершов.

      – Мало подкрутили, – сказал генерал Гудзь. – Еще крепче надо бы, тогда б до Волги не дошел.

      – Не нам Сталина учить, – сказал Осипов.

      – Ну вот, – сказал Мостовской. – А если погибнуть придется в тюрьмах и шахтах сырых, тут уж ничего не попишешь. Не об этом нам надо думать.

      – А о чем? – громко спросил Ершов.

      Сидевшие переглянулись, оглянулись, помолчали.

      – Эх, Кириллов, Кириллов, – сказал вдруг Ершов. – Верно наш отец сказал: мы радоваться должны, что фашисты нас ненавидят. Мы их, они нас. Понимаешь? А ты подумай, – попасть к своим в лагерь, свой к своим. Вот где беда. А тут что! Мы люди крепкие, еще дадим немцу жизни.

      7

      Весь день у командования 62-й армии не было связи с частями. Вышли из строя многие штабные радиоприемники; проволочная связь повсеместно нарушилась.

      Бывали минуты, когда люди, глядя на текучую, покрытую мелкой волной Волгу, ощущали реку как неподвижность, у берега которой зыбилась трепещущая земля. Сотни советских тяжелых орудий вели огонь из Заволжья. Над немецким расположением у южного склона Мамаева кургана вздымались комья земли и глины.

      Клубящиеся земляные облака, проходя сквозь дивное, незримое сито, созданное силой тяготения, образовывали рассев, – тяжелые глыбы, комки рушились на землю, а легкая взвесь подымалась в небо.

      По нескольку раз на день оглушенные, с воспаленными глазами красноармейцы встречали немецкие танки и пехоту.

      Для командования, оторванного от войск, день казался томительно длинным.

      Чем только не пытались Чуйков, Крылов и Гуров заполнить этот день, – создавали видимость дела, писали письма, спорили о возможных передвижениях противника, шутили, и водку пили с закуской и без закуски, и молчали, прислушиваясь к грому бомбежки. Железный вихрь выл вокруг блиндажа, косил все живое, на миг подымавшее голову над поверхностью земли. Штаб был парализован.

      – Давайте в подкидного сыграем, – сказал Чуйков и отодвинул в угол стола объемистую пепельницу, полную окурков.

      Даже начальнику штаба армии Крылову изменило спокойствие. Постукивая пальцем по столу, он сказал:

      – Нет хуже положения – вот так ждать, как бы не схарчили.

      Чуйков раздал карты, объявил: «Черва козырь», потом вдруг смешал колоду, проговорил:

      – Сидим, как зайчишки, и играем в картишки. Нет, не могу!

      Он сидел задумавшись. Лицо его казалось ужасным, такое выражение ненависти и муки отразилось на нем.

      Гуров, словно предугадывая свою судьбу, задумчиво повторил:

      – Да, после такого денька можно от разрыва сердца умереть.

      Потом он рассмеялся, сказал:

      – В дивизии днем в уборную выйти – страшное, немыслимое дело! Мне рассказывали: начальник штаба у Людникова плюхнулся в блиндаж, крикнул: «Ура, ребята, я посрал!» Поглядел, а в блиндаже докторша сидит, в которую он влюблен.

      С темнотой налеты немецкой авиации