Записки причетника. Марко Вовчок

начал шептать еще тише, и я не мог уж ничего разобрать.

      – Что ты! – сказал отец. – Тебе померещилось! Я сам видел, как он нынче поутру остановил Софрония и так с ним разговаривал…

      – Целует ястреб курочку до последнего перышка! – отвечал пономарь, моргая то тем, то другим оком и с самым зловещим выражением.

      Встревоженный отец в тот же вечер спрашивал Софрония:

      – Софроний, чего ты закручинился? Что там у вас с ним? Говорят, он у тебя попортил…

      – Не поймал, так и вором назвать не могу! – ответил с некоторым раздражением Софроний.

      – Ну и слава богу! ну и слава богу! Это ты справедливо говоришь… и хорошо рассуждаешь… Так чего ж ты кручинный ходишь?

      – Да на свете больше печали, чем радости, а я как та Маремьяна старица, что за весь мир печалится! – ответил Софроний с улыбкою.

      Но улыбка эта была исполнена горечи и не разъяснила, а еще пуще омрачила его угрюмое лицо.

      – Конечно! конечно! – проговорил отец. – Больше печали, чем радости! Гораздо больше!

      Он несколько раз глубоко вздохнул и вскоре затем ушел, вспомнив, что не задал скоту корму на ночь.

      – Вы очень похудели, – сказала мать Софронию.

      Софроний сидел на скамье, облокотись на колени и подперши руками голову. При этих словах он поднял лицо и поглядел пристально, с великою грустию, на мать.

      – И вы не цветете, – сказал он.

      – А вы плохих примеров не берите! – сказала мать улыбаясь.

      Она как бы шутила, но из-за шутки слышалось столько живого участия, что даже я, бессмысленный отрок, был этим взволнован.

      – Что такое случилось? – прибавила она.

      – Что случилось? – почти вскрикнул Софроний, быстро поднимаясь со скамьи. – То, что случается вот уже целую зиму! Он мне покою не дает ни днем, ни ночью! Мне не волчьих капканов жаль, не плетня, а жжет меня обида! Что я ему сделаю? Он за тремя оградами сидит!

      При этом Софроний с такою страстию ударил кулаком по столу, чго стекла в окошках задребезжали.

      – Он нарочно вас дразнит, – сказала мать.

      – Знаю! Знаю! Ведь каждое его подлое слово меня словно каленое железо жжет, а я все молчу! Уж мне горло сдавило!

      Он подошел и сел около матери, на лавке.

      – Я думал: брошу, уйду – да нет! Будет заедать другого, третьего – останусь! Сам пропаду, а его…

      В эту минуту послышался в сенях кашель возвращавшегося отпа. Софроний встал, сказал «прощайте» и направился к двери.

      Мать тоже встала.

      – Софроний! – сказала она.

      Он приостановился, а она сделала несколько шагов к нему и с глубоким волнением проговорила:

      – Вы себя поберегите! Уж сколько хороших людей… Голос ее прервался, и слезы хлынули из глаз, но она тотчас отерла их, овладела собою и договорила:

      – Уж сколько хороших людей даром пропало! Вы не отступайтесь от своего, только будьте осторожны! Будьте осторожны!

      – Спасибо, – ответил Софроний. –