Бен-Гур. Льюис Уоллес

пиле, топору и рубанку, тяжелым и массивным орудиям. По-видимому, он шел издалека.

      Приблизившись к толпе, он остановился.

      – О рабби, добрый рабби Иосиф! – закричала женщина, направляясь к нему. – Вот арестант; расспроси у солдат, кто он, куда его ведут и за что?

      Выражение лица рабби оставалось по-прежнему сосредоточенным; он взглянул на арестанта и направился к офицеру.

      – Мир Божий да будет с вами! – сказал он важно.

      – А с вами мир богов, – ответил декурион.

      – Вы из Иерусалима?

      – Да.

      – Ваш арестант очень молод.

      – Годами, да.

      – Позвольте узнать, в чем состоит его вина?

      – Он убийца.

      Изумленная толпа повторяла слово «убийца», но Иосиф продолжал свои расспросы.

      – Он сын Израиля?

      – Он еврей, – возразил протяжно римлянин.

      Поколебавшееся чувство сожаления присутствующих снова вернулось.

      – Я ничего не знаю о его племени, но могу сообщить вам о его семье, – продолжал декурион. – Вы, может быть, слышали о князе иерусалимском Бен-Гуре. Он жил во времена Ирода.

      – Я видел его, – отвечал Иосиф.

      – Ну, так этот арестант – его сын.

      Восклицания послышались со всех сторон, и декурион поспешил положить им конец, заметив:

      – Третьего дня он едва не убил на улицах Иерусалима благородного Грата, бросив в него черепицей с крыши дворца своего родителя.

      Воцарилось молчание, в продолжение которого назареяне смотрели на молодого Бен-Гура, как на дикое животное.

      – И он убил его? – спросил рабби.

      – Нет.

      – Но он осужден?

      – К пожизненным галерам.

      – Да поможет ему Бог! – воскликнул Иосиф, мгновенно выходя из своего обычного спокойствия.

      В это время юноша, стоявший незамеченным позади Иосифа, направившись к большому камню у колодца, взял стоявший на нем кувшин с водой. Он сделал это так спокойно, что, прежде чем конвой мог, если бы пожелал, помешать ему, он уже стоял возле арестанта, предлагая ему напиться. Приближаясь, он ласково положил свою руку на плечо Иуды, и тот, подняв глаза, увидел лицо, которое навсегда глубоко запечатлелось в его сердце. Перед ним стоял мальчик, приблизительно одних лет с ним. Лицо его обрамляли каштановые кудри и осеняли темно-голубые глаза, полные такой нежности, призыва, сострадания, любви и святой чистоты, что они проливали в душу отраду и совершенно покоряли ее себе. Иуда, ожесточенный страданиями последних дней и ночей и смотревший мрачно на весь мир, питая только злобу и жажду мести, почувствовал, что под этим чудным взглядом душа его становится все мягче и мягче, делаясь как бы душой ребенка. Он прильнул устами к кувшину и жадно, долго пил. Между ними не было произнесено ни слова.

      Когда Иуда кончил пить, юноша перенес руку, прежде лежавшую на плече арестанта, на его страдальческую голову и держал ее некоторое время на пыльных волосах, как бы благословляя;