Великая княгиня Рязанская. Ирина Красногорская

Да что мне в имени твоём? Где яблоки? – женщина сложила горсткой костлявые руки.

      – Сейчас, сейчас! – Анна с облегчением отбежала от холмика. Уйти, уйти от этого ужаса, забыть, не знать, как прежде, что в саду тюрьма-яма с жуткой женщиной, несчастной женщиной. Зачем чужое горе делить, когда своего хлебнула через край? Но она поспешно собирала яблоки, их ветер подбросил к самому лазу, а может, и не ветер: пробираясь вновь через него, Анна поняла, что не первая им пользуется, и вовсе не зайцы, боящиеся бузины, протоптали тропинку.

      Яблоки не пролезали через решётку, и Анна ломала их на кусочки. Они падали в отдалении от женщины.

      – Ничего, ничего, – утешала та, – у меня цепь длинная, дотянусь. Вот уйдёшь, все подберу до единого.

      – Кто ты? – спросила Анна.

      – Не знаю. Говорят, грешница. А может быть, страдалица? Не знаю, не знаю. Яблоки вкусные, – она изловчилась, – подобрала кусок, а есть не могу – совсем зубов не стало.

      Женщина была не старая (Анна присмотрелась), только тощая и очень грязная.

      – За что тебя, матушка?

      – Ах, за любовь, сестричка. За любовь, – сказала она певуче и лукаво. – Да за то ещё, что ребёночка своего нерождённого сгубила, – женщина заплакала. – Теперь бы был такой, как ты, дитятко.

      – Что ты говоришь, матушка! Опомнись! Как можно сгубить нерождённого ребёночка? Он просто у тебя родился мёртвым. На то воля Божья.

      – Ах, сестричка, не дай бог тебе знать эти способы. А я своего, как ядро из ореха, спицей вынула. Лучше бы мне на костре сгореть, чем вот так мучиться, гнить тут заживо. Это матушка Ксения сжалилась: духу не хватило смерти предать, но жалость её обернулась жестокостью. Теперь вот яблочки носит, благодетельница! У тебя нет рубашечки лишней?

      – Есть. Но за ней в келью идти надо. Потом сюда не проберусь. Я и так устав нарушила.

      – Ах, страсти-то какие! Ну посидишь денёк-другой в стене. Тут камор свободных много, – женщина засмеялась. Смех её очень не нравился Анне, а сама женщина вызвала брезгливую жалость.

      – Я пойду: меня ведь ждут.

      – Сними свою рубашку. Не жалей.

      – Но она нечистая.

      – Не грязнее моей, давай.

      Анна поспешно, смущаясь, разделась, надела колючую рясу на голое тело и потом никак не могла просунуть рубашку через решётку, хотя и свернула её жгутом.

      – А ты порви её на ленточки! – и опять смех, громкий, неприятный.

      – Анна, Анна! – звала келейница у лаза, горб мешал ей пробраться. – Не беда ли стряслась с девкой? Наказал меня Господь узорочьем. Выходи! Ничего тебе не будет.

      Анна оставила рубашку на решётке, с облегчением поспешила на голос, бормоча на ходу:

      – Прощай, терпения тебе, матушка.

      – И тебе того же самого, – услышала у самого лаза. Пробравшись через кусты, она постаралась придать лицу независимое выражение и поздороваться, как всегда:

      – Христос воскресе!

      – Воистину воскресе, – ответила келейница холодно и больше не прибавила ни слова.

      Анна никак не могла уснуть, а только начала задрёмывать, перед