Жизнь Рембо. Грэм Робб

последней части.

      Credo in unam (в дальнейшем переименованное в «Солнце и плоть») было длинной, восторженной одой на популярную тему языческого золотого века, когда «был счастлив Человек», «блаженно припадая» к «святой груди» Природы:

      И, лежа на лугу, вы чувствуете вновь,

      Что расцвела земля и что бурлит в ней кровь,

      Что дышит грудь ее, когда вы к ней прильнете;

      Она, как женщина, сотворена из плоти,

      Как бог, полна любви; и соками полна,

      Таит кишение зародышей она.

      Этот дохристианский рай противопоставляется современному веку с его «рабством грязным»:

      Уродлив человек, и дни его печальны,

      Одежду носит он, поскольку изначальной

      Лишился чистоты. Себя он запятнал,

      И рабству грязному надеть оковы дал

      На гордое свое, божественное тело.

      На тьму грядущую взирая оробело,

      Он хочет одного: и после смерти жить…

      Рембо послал свое стихотворение не возвышенному Леконту де Лилю, а благодушному представителю «Парнаса», Теодору де Банвилю, который любил молодых поэтов, публикуемых в либеральной прессе, и был близким другом Бодлера. Рембо утверждал, что ему семнадцать лет (ему было лишь пятнадцать с половиной), и приложил свою «Офелию» и стихотворение о летних вечерах. Письмо, искрящееся подростковым энтузиазмом и типично журналистскими недомолвками, датировано 24 мая 1870 года. Почерк ровный, но с изящными завитушками:

      «Через два года или, возможно, через год я буду в Париже. Anch’io, господа из прессы, я буду парнасцем![93] Я чувствую, что есть во мне нечто… что хочет подняться. Я клянусь, дорогой мэтр, что всегда буду поклоняться двум богиням – Музе и Свободе.

      Пожалуйста, не воротите нос от этих строк… Вы доставили бы мне невероятную радость и дали надежду, если бы, дорогой мэтр, вы смогли найти Credo in unam небольшое местечко среди парнасцев… Появись я в последнем выпуске «Парнаса», это стало бы Credo поэтов!.. О, безумное честолюбие!»

      Затем он переписал свои стихи и, прибегнув к олимпийскому стилю Виктора Гюго, сделал последнее обращение в постскриптуме:

      «Я неизвестен, какое это имеет значение? Все поэты – братья. Эти строчки верят, любят, надеются, – и этим все сказано.

      Дорогой мэтр, помогите мне. Поддержите меня немного. Я молод. Протяните мне руку!»

      Банвиль сохранил стихи и, наверное, послал вежливую записку ободрения, но для неизвестного провинциального школьника в «Современном Парнасе» места не нашлось.

      Рембо был неустрашим. В любом случае его стихотворчество показало, что он уже перерос парнасцев. Строки в духе: «Из материнских недр, подобно обезьянам / Мы вырвались на свет…»[94] совсем не те, которых ждут от румяного молодого поэта. Изамбар был почти встревожен своим восхищением. «Школа парнасцев забавляла его какое-то время, но – фью! – три месяца спустя он говорил о ней с горечью разочарованного любовника»

93

Традиционная ссылка на Антонио Корреджо, увидевшего «Святую Цецилию» Рафаэля: «Anch’io sono pittore!» (Я тоже живописец!)

94

Перевод В. Б. Микушевича.