Глазами клоуна. Генрих Бёлль

мужество смотреть друг другу прямо в глаза.

      – А я не мужчина, – проскулила она, и я выпустил ее руку.

      Она повернулась лицом к плите, что-то пробормотала про грех и позор, Содом и Гоморру, и я сказал:

      – Что ты, Анна, Бог с тобой, ты только вспомни, что они там вытворяли, в Содоме и Гоморре.

      Она стряхнула мою руку с плеча, и я вышел из кухни, не сказав ей, что хочу уехать из дому. Только с ней одной я еще иногда говорил о Генриетте.

      Лео уже стоял у гаража и тревожно смотрел на ручные часы.

      – А мама заметила, что меня не было дома? – спросил я.

      Он сказал «нет», отдал мне ключи и отворил ворота. Я сел в мамину машину, вывел ее и подождал, пока сядет Лео. Он напряженно разглядывал свои ногти.

      – Я взял сберкнижку, – сказал он, – в переменку пойду за деньгами. Куда их тебе послать?

      – Пошли старику Деркуму, – сказал я.

      – Поезжай, пожалуйста, – сказал он, – мне давно пора.

      Я быстро проехал через сад, по выездной аллее, и мне пришлось задержаться на улице, у той самой остановки, с которой Генриетта уезжала в армию. Несколько девочек, Генриеттиных сверстниц, садились в трамвай: когда мы обогнали трамвай, я увидел еще много девочек Генриеттиных лет – они смеялись, как смеялась она, и на них тоже были синие шляпки и пальто с меховыми воротничками. Если начнется война, их родители отправят их из дому точно так же, как мои родители отправили Генриетту: сунут им немножко карманных денег, несколько бутербродов, похлопают по плечу и скажут: «Будь молодцом!» Очень хотелось подмигнуть этим девчонкам, но я удержался. Люди все понимают не так. Когда едешь в такой идиотской машине, даже девчонке подмигнуть нельзя.

      Однажды я дал мальчику в Дворцовом парке полплитки шоколада и отвел ладонью его светлые волосы с грязного лба: он ревел, размазывая слезы по всему лицу, и я только хотел его утешить. Но тут вмешались две женщины, подняли чудовищный скандал, чуть не позвали полицию, и после этого скандала я действительно чувствовал себя преступником, потому что одна из женщин все время повторяла: «Ах ты, грязный негодяй, грязный негодяй!» Это было омерзительно – мне их вопли показались чуть ли не гнуснее настоящего извращения.

      Проезжая на большой скорости по Кобленцерштрассе, я все время высматривал машину какого-нибудь министра, чтобы поцарапать ему лак. На маминой машине ступицы выдаются так, что ими легко поцарапать любую машину, но так рано министры не выезжают. Я сказал Лео:

      – Ну как, ты и вправду решил поступать на военную службу?

      Он покраснел и кивнул.

      – Мы все обсудили, – сказал он, – и наша группа решила, что это пойдет на пользу демократии.

      – Ну что ж, – сказал я, – иди, пусть у них одним идиотом будет больше, я сам иногда жалею, что не годен к военной службе.

      Лео вопросительно взглянул на меня, но тут же отвел глаза, когда я на него посмотрел.

      – Почему? – спросил он.

      – Да так, – сказал я, – очень хотелось