Сестры. Викентий Вересаев

Больше делаю вид, что живу.

      Марк забарабанил пальцами по валику дивана. Нинка быстро взглянула на него.

      – Ты слушаешь, Марк?

      – Ну да же!

      – Вот ты вошел в мою жизнь, я сразу почувствовала, что с тобою вошел кусок «настоящего». Мне так легко говорить с тобою, Марк, при тебе я невольно становлюсь требовательной к жизни, к людям и к себе. Кажется, вот-вот почищусь от прошлой жизни, отряхнусь – и снова стану строгой, горящей и нежной. Марк, понимаешь ты меня? Ведь столько противоречий!

      Погасили свет, его голова лежала на ее коленях, она гладила его волосы. В душе была большая нежность, тихо дрожала непонятная грусть.

      – Марк, давай говорить легко и свободно, как будто мы должны завтра умереть.

      Он с веселым недоумением спросил:

      – Почему же умереть?

      – Марк, расскажи о себе.

      Но ласки его становились все горячее, и сама она все больше разгоралась.

      Но потом, когда была усталость и истома, когда голова его, как всегда, лежала на ее груди, она опять сказала упрямо и настойчиво:

      – Марк, расскажи о себе.

      Он вяло отозвался:

      – О себе? Мало я рассказывал!

      – Не то. Не внешнее.

      Марк потянулся и зевнул.

      – Долго рассказывать. Ты лучше вот что: вон на столе лежит анкета для ЦК, – я ее сегодня заполнил. Возьми и прочти. Там все сказано.

      – Все?! Там сказано – все?

      Нинка вскочила, зажгла свет, босая подсела к Марку на постель, жадно заглянула ему в глаза. Он не успел спрятать, что было в них. А была в них – скрытая скука. Да, ему было скучно!

      Быстро потушила свет, оделась в темноте. Марк сонно молчал. Опять зажгла электричество.

      – Прощай. Мне нужно идти.

      Только бы не выдал голос. Пусть Марк никогда не узнает, что он сделал с ее душой. Ни слова ему не скажет, – молча уйдет навсегда из его жизни.

      Домой шла темными переулками, шаталась от боли, скрипела зубами. Все лучшее растоптано. Пройдут года, она будет пожилой женщиной с седыми прядями в волосах, но этого вечера никогда не забудет. Вывернуть себя наизнанку, просить помощи – у кого?

      То, чем она жила, – для нее все это было так страшно, она ждала от него четкого ответа, как от старшего товарища и друга. Когда он посмеивался на ее откровенности, она думала: он знает в ответ что-то важное; разговорятся когда-нибудь хорошо, и он ей все откроет. А ему это просто было – неинтересно. Интересны были только губы и грудь восемнадцатилетней девчонки, интересно было «сорвать цветок», – так у них, кажется, это называется.

* * *

      (Отдельный дневничок в красивой красной обложке. Записи только почерком Нинки.)

      Он вчера нашептал мне много,

      Нашептал мне страшное, страшное…

      Он ушел печальной дорогой,

      А я забыла вчерашнее –

      забыла вчерашнее.

      Вчера это было – давно ли?

      Отчего он такой молчаливый?

      Я не нашла моих лилий в поле,

      Я не искала плакучей ивы –

      плакучей