Оспожинки. Василий П. Аксенов

помогать, но лишь на выходные – того жана не шибко отпускат. Сам-то бы рад, мол, я и верю. Но он, Василий, не лентяй.

      «Поддался бабе вот, и чё за мужики?.. Стельки из них тока и делать… Стрепалась – выбросил, забыл… Не правда, чё ли?»

      Не знаю, мама, может быть, и правда. Захватив с собой из-под навеса дров беремя, вернулся в дом. Дрова сгрузил в подпечек.

      Сидит мама возле печи на табуретке, с ухватом в руках. Залезает им то и дело в печь, угли шевелит да сковороду двигает, чтобы в ней блин ровнее пропекался. Переодетая: в нарядном, празнишном – в честь воскресенья. Светлый платок на голове. От жара щёки побурели, была б не смуглая, то поалели бы. Скоро сто лет – ну это ли не радость. Таким вот образом нас балует Господь – меня, Василия, Наталью, Павла, Виктора, Полину, Клавдию, Петра. Кроме Василия, все далеко живём – как птицы, гнёздышко покинув, разлетелись. Я, самый младший, тут, поблизосте – в Исленьске. Четыре сотни вёрст в Сибири – рядом.

      Помылся, вытерся. Направился к столу. Молчим.

      Сел я за стол, и только после:

      – Блины в тарелке, на столе, – заглядывая в печь, говорит мама. Голос обиженный, мне не заметить ли. – Пробуй, – говорит. – Пока не остыли. Теста немного в чашке вот осталось… хоть и пристала, уж достряпаю.

      Поел с мёдом, кипрейным, которым угостил маму её племянник из Ялани, пчеловод, и с молоком. Из-за стола встал.

      – Он уж наелся… Чё так мало?

      – Хватит, – говорю. – С утра много не могу… – Вкусные? – спрашивает.

      – Как всегда, – отвечаю. – Вкусные. Спасибо.

      – На здоровье.

      Разговор не клеится, как будто вынужденный.

      Хоть и не так. И друг на друга не глядим, словно отсутствуем. Не так и это.

      По избе побродил, в окна попялился во все стороны света – обзор отличный: домов-то мало где осталось – не заслоняют горизонт. Человек, подлец, ко всему, вспомнил, привыкает, вот и к разору тоже, думаю. Но как ему тут и препятствовать? Он повсеместен. Не замечать?.. Смириться?.. И смиряюсь, пусть и даётся это нелегко.

      Телевизор включил и тут же выключил его – одно и то же, то да потому – про голу попу.

      Завернул на кухню. Стал. Стою. С собой, как с вражиной, воюю.

      – Извини, мама, – едва выдавил.

      – А?

      – Ты, – повторяю громче, – прости меня!

      – За чё? – спрашивает.

      – Ну, покричал я, посоветовал…

      – Ладно. И ты меня прости… С кем не бывает, – говорит. – Оба погорячились одинаково.

      С души моей как камень будто сняли, не подлететь бы к потолку – так уж облегчило – как будто в дымку превратился. И впредь зарёкся… сразу зная, что обязательно сорвусь: вспыльчивость впереди меня бежит, не пропускает, как обогнать её я ни пытаюсь. А после каюсь. Ну, хоть после.

      – На Кемь схожу.

      – Сходи, – говорит мама. – Соскучился… Так, – спрашивает, – или порыбачить?

      – Да прогуляюсь, – говорю.

      – Ну, прогуляйся, прогуляйся… Ты там бревно поправь сначала…