Казаки долго не живут. Иван Собченко

й доли соби не мала,

      Як ты нам святый праздник, роковый, день Великдень сказала!»

      Босая и обутая детвора, девушки и женщины с глубоким вниманием и интересом слушали родную, дорогую для каждого украинца повесть страданий их бедных братьев, словно бы это было народное священнодействие, поминовение тех, которые теперь в этот святой праздник изнывают в темной неволе, вдали от милой родины.

      Но особенно потрясающее впечатление на женщин произвели последние, заключительные строфы думы, когда слепой поэт, нарисовав, как Маруся Богуславка, освободив невольников, прощалась с ними, рыдающим голосом изображал это прощание:

      Ой, козаки,

      Вы бидни невольники!

      Кажу я вам, добре дбайте,

      В городы християнськи утикайте,

      Тильки прошу я вас одного – города Богуслава

      Моему батькови и матери знати давайте:

      Та нехай мий батько добре дбае,

      Гринтив, великих маеткив не забувае,

      Великих скарбив не збирае,

      Та нехай мене, дивки-бранки,

      Маруси-попивны Богуславки,

      З неволи не вызволяе:

      Вже я потурчилась, побусурманилась —

      Для роскоши турецкои

      Для лакомства нещасного!

      Федосья не могла больше сдерживать слезы, она уронила голову на руки и разрыдалась еще больше. Присутствующие отводили печальные, суровые взгляды в сторону, словно чувствовали себя виновниками ее слез. Кобза в последний раз всхлипнула и умолкла. Услышав рыдание женщины, кобзарь повел вокруг слепыми глазами, понимая, какую рану он растревожил. Потом его умный лоб прояснился – он решил ее успокоить.

      Кобза в его руках встрепенулась, зазвенела и, рассыпаясь на все лады, быстро и лихо заиграла, запел кобзарь веселую песенку.

      Но песня, вместо того чтобы ее развеселить, еще больше взволновала ее. Федосья поднялась и ушла в хату. Сдерживая слезы, чтобы не разбудить Семашку, она села у его изголовья и, глядя на спокойное, красивое лицо сына, стала тихонько перебирать пальцами русый Семашкин чуб. Сколько слез она пролила, ожидая парня, который исчез и не возвращался целых полтора месяца. Федосья хотела уйти, но в эту минуту Семашко проснулся. Он удивленно оглядел комнату и, увидев мать, улыбнулся:

      – А я и забыл, где я. Только сейчас узнал, что дома. Долго я спал?

      – Уже день на дворе, а ты лег вчера в полдень. Хоть бы разделся.

      Семашко сидел на кровати, сладко позевывая и протирая заспанные глаза.

      – Сынок, – взяла она его за руку, – где же ты был так долго?

      – Где, мамо, я не был! Как узнал, что поляки схватили батька, я с сотниками Тимком и Андрющенко подался искать. Думали, чем-нибудь удастся помочь отцу. Для начала посетили пана Ельца, знаешь, этого самого, от которого когда-то целое село к нам убежало, он даже за похороны с людей брал деньги. Ну, да уж больше брать не будет. Нам тоже, правда, досталось – хорошо, что успели удрать за Тетерев.

      Потом заняли Иванков, а дальше пошло. Панов не убивали, а забирали с собой. Когда собрали их уже до черта, так написали письмо в Мариенбург, польскому гетману, угрожая передать их в Крым,