Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4. Александр Солженицын

у приятеля.

      – И в Москве на вокзале – охрана распущенная. А приказы вашего нового командующего висят – что это за подполковник во главе Округа? – что запрещает побеги и самовольные отлучки? Чтоб такой приказ издать – знаете сколько нужно этих побегов?

      Не приходило в голову. Они этих приказов не замечали, не читали.

      – Пишет: «бежать с фронта – преступление перед родиной». Так это что ж – и с фронта уже бегут?

      Опять сдвинулись губы, брови. На девиц посмотрел – и вниз наискось.

      Берта вскоре ушла. А хозяек обеих не было – редкий случай, и ещё больше часа могло быть до возврата. И Ксенья – решилась рискнуть. Предложила с порывом, так хорошо ей стало:

      – А хочешь, пока хозяек нет – я тебе потанцую? А кормить – уже потом буду. А пока вот – жаворонок съешь.

      – Да что ты! – просиял Ярик. Она раньше так его не баловала, чтоб специально для него танцевать. – Конечно!

      – Только я уже теперь не босоножка! – предупредила.

      Заволновалась. Не только потому, что нагрянут хозяйки и будет очень неудобно. Но: никогда в жизни она не танцевала наедине с мужчиной, для него. (Хотя – какой же Ярик и мужчина?)

      Но уже было – кинуто, поймано, не вернуть. И в запретной, чинной столовой, где Ксенье позволялось отнюдь не всё, – а стол-то как раз стоял в стороне, удобно, широкая полоса вдоль окон свободна – быстро отодвинула кресла под чехлами к окнам, а стулья задвинув под скатерть поглубже, открыла прямой пропляс по начищенному паркету, – и убежала в свою комнату. Молниеносно сменила платье, туфельки, надела красное плоское ожерелье – и в узком чёрном выскользнула к нему.

      И как раз проступили в окна, через тюлевые гардины – предзакатные жёлтые лучи.

      Сама себе напевая музыку – проходила, пролетала туда и назад, с поворотами, выступкой, с перебежкой, прокрутами, то руки косо вперёд, как будто летя, – и правда чувствуя себя летящей, способной к полёту! Давно так счастливо не танцевала – но и всё время чувствуя, и почему-то тревожно, присутствие своего зрителя.

      А он сидел, утонувши в диване, перебегающе следил – но ни слова, и не хвалил, так поражён.

      А ведь – лучший способ разговора! Как можно много выразить в танце – гораздо больше слов. Какая в танце есть несвязанность! (Хотя ещё и не полная откровенность.)

      Он – не похвалил, и она убежала молча, ощущая так, что произошло в этом танце нечто.

      И опять, очень торопясь и волнуясь, переодевалась – теперь в украинское вышитое, с широкими рукавами, с монистами.

      И – выскочила, проплясала ему яростного гопака!

      Вскрикивала громко! – тут и он стал вскрикивать, и даже кричал от восторга, подхлопывал ей ритм – встал – пошёл к ней, поймал за руки – и так доплясались до хохота. И он её обнял. Крепко-крепко.

      Крепче, чем.

      Полмига казалось – сейчас будет её целовать, и совсем по-новому.

      Испугалась, оторвалась. И опять убежала.

      И хотелось ей ещё чардаш сплясать – но долго шнуроваться. Да благоразумие требовало лучше убрать все следы. Так и правильно. Едва