Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4. Александр Солженицын

Шингарёв стал говорить – не кратко, сбиваясь, возвращаясь, то глядя в свои заметки с колонкою аргументов, то на коллег, взвешивая всю неслыханность, необычайность выговариваемого. Он искал, как же это подпереть: неизбежно нам предстоит перенять у Германии идею… нешуточная война требует и нешуточных мер… И министр земледелия не видит иного выхода, как…

      Он воздвиг перед ними глыбы, под которыми они все тут сразу могли похорониться…

      Безчеловечная хлебная развёрстка!

      Насильственная реквизиция хлеба!

      Весь хлеб России – собственность государства.

      И – позорное поднятие цен на зерно.

      Но он готов был выдержать любой натиск, потому что чувствовал за спиной – Россию.

      Однако что это? Никто не выкрикивал возмущённо. Никто даже не пытался перебить или воскликнуть. А когда Шингарёв стал помётывать взглядом на своих кадетов – на твёрдые очки Милюкова, ироничные губы Набокова, угрюмо-подозрительного Некрасова, затем и на других, – он ни на одном лице не увидел ни сильного движения, ни удивления, ни пробуждения. Сидели так же ровно, скучно, полуусыплённо, как ничего не заметя.

      Ещё не веря успеху, Шингарёв спешил оговориться, сбалансировать. Разумеется, на ту же Германию глядя, можно понять, что продовольственное снабжение не решается изолированно от всех других видов снабжения: железным инвентарём, кожами, тканями, керосином, всеми предметами широкого потребления. И всё это надо – одновременно. Но от этого только трудней. Значит, надо наложить жёсткий государственный контроль и на промышленность?..

      Да он сам для себя ещё ничего не решил! Он и предлагал на их суждение. Он готов был и настаивать, и слушать, и исправляться.

      Однако Милюков, уже не первое заседание: и присутствуя – как бы радужно отсутствовал, был так переполнен своими успехами во внешней политике, что не считал важным ещё вникать, чтó тут происходит кроме. Чего он чутко не спустил бы, не простил бы с думской скамьи, – то равнодушно пропускал сейчас.

      А Набоков не был министром, и не спрашивали его мнения тут же.

      А Мануйлов был по просвещению, и то едва не тонул.

      Некрасов волчисто смотрел, но молчал, – то ли для себя выжидая, кто будет за что.

      Очень грозно-значительно выглядел чёрный Владимир Львов, но не пошевельнулся.

      И только Коновалов успел возразить, что для промышленности такой жестокий принцип принять – значит подорвать производство.

      А кто друг с другом переписывался записочками.

      И неожиданно для себя Шингарёв безо всякого боя получил санкцию на переворот всех хлебных отношений в России. С ласковой улыбкой резюмировал князь Львов, что, оставляя пока в стороне промышленность, министру земледелия поручается разработать главные основания реформы о хлебной монополии.

      Керенский – слышал ли о монополии? понял ли? – но рвался со своими срочными вопросами, звонко стал излагать их. Во-первых, необходимо оплачивать командировочные для петроградского окружного