Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3. Александр Солженицын

и за минувшую ночь Костю Гулая ни разу не потревожили, в охолодавшем блиндаже на приподнятой лежанке он проспал на соломе в сапогах, в шинели, в папахе, туго перепоясанный, и вставал только раз по надобности, да чтобы глаз не расслепить – и не заглянул в трубу, в темень ночную.

      И утром ещё спал порядочно, но разбудил его Ванька Евграфов, дежурный телефонист. Он парень был безпокойный, забористый, и без офицера тоже угоживал поглазеть в стёкла, что там у немца. И теперь потрагивал подпоручика за ногу – и осторожно, и нетерпеливо:

      – Ваш благородь… ваш благородь…

      В голосе его не было тревоги, и Гулай недовольно дремуче проурчал:

      – Ну?

      – Ваш благородь, поглядите, чего немцы выставили, а?

      – Чего выставили?

      Выставить могли орудие или какую новую машину, может, стрелять надо.

      Через смотровую щель уже довольно было света в блиндаже, увидел Гулай зубастую улыбку Евграфова, такая всегда была у него от любопытства, любил он зубы перемывать.

      – Такое выставили – сказать нельзя. Идите сами смотрите!

      Поднял Гулай тело, намятое от твердоватой лёжки, выругался на никого и пошёл к щели – вызоркý, как называли солдаты.

      Ясный начинался день. Полоса голубого неба, кусок облака, боковой солнечный рассеянный свет, – и от позавчерашнего обильного снега ещё белой пухлостью всё завалено – кресты католического кладбища и роща с Ручкой.

      Подпоручик приклонился к окулярам стереотрубы, а Евграфов рядом навалился к щели.

      Прямо напротив, по линии 2-го ориентира, на выносе из немецких окопов, вплотную к их проволоке выставлен был фанерный щит, аршина два на полтора, на палке, воткнутой в снег, а на щите – бумага, а на бумаге выписано сажей, крупными буквами, по-русски, нерассчитанными строчками, то растянуто, то сжато:

Петербург – револушн!Рус – капут.Кончай воеват!

      Ничего себе. Что это?

      Гулай смотрел и смотрел, сколько надо было десять раз прочесть, солнце удобно светило из-за спины, – уже не на самые эти слова, но вокруг, направо, налево, какие у немцев ещё выдвижения, изменения. Никаких нигде, и никто не высовывается.

      – Чего это? – искрилось любопытство Евграфова.

      – Пошутили. О таком – мы узнали бы раньше их.

      Революция? На ровном месте? Пошутили.

      Однако велел Евграфову по пехотному телефону позвонить на командный пункт боевого участка. Тот проворно вызвал через зуммер, попросил офицера – и вот уже слышал Гулай в трубку густо-мохнатый голос штабс-капитана Офросимова. Да у Кости и у самого нахрип, нарос такой грубый фронтовой голос, что прежнего студентика не услышишь.

      – Капитан, вы – видели?

      – Видели, – лохмато.

      Офросимов и сам был такой, звали его офицеры – «мохнатый мужик», у него вся грудь была в чёрных клубящихся волосах.

      – А на других местах чего не видели? Это – одно такое?

      – Одно. Сбей-ка его, Гулай, к ядреней матери!

      – А… – замялся Гулай, – чего не слышали?

      – Да