Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2. Александр Солженицын

кровопийц!

      – Отходи, не мешай!

      – Довольно нами покомандовали! Теперь мы покомандуем!

      И обыскивавший вожак отступает от обречённых.

      И с новым напряжением – уже не опасного поиска, но торжества, раздвигаются, давая место и другим желающим, кто на изготовку, кто уже и целится. Но никто не стреляет, видно ждут команды вожака.

      Как сложна жизнь, но как просты все смертные решения: вот – здесь, вот – сейчас. А больше всего изумление: мы умирали за эту страну – за что она нас ненавидит?

      Маленький Греве, мальчик перед взрослой толпой, замер. Всеволод Некрасов цедил: «Идиоты проклятые…» А Сергей вытянулся, развернулась грудь с георгиевским крестом, вздохнул последний раз – не здесь он думал умирать, не так. Успел пожалеть стариков родителей, что в одну минуту потеряют обоих сыновей – и обоих от русских рук. Но сказать убийцам вслух – в оправдание, в задержку – ничего бы не мог найтись.

      Тут, опережая команду, – прорезался новый крик – сбоку, с паперти полковой церкви:

      – Стой! Стой, не стреляй!

      И со ступенек паперти, откуда хорошо видели, с десяток московцев сбежали сюда – и, расталкивая, расталкивая толпу, пробирались энергично – пробрались – ворвались в полукруг между расстрельщиками и обречёнными:

      – Стой! Не трогай их! Это – офицеры хорошие!

      – Мы их знаем, не трожь!

      А их самих офицеры не успели и распознать.

      Нет, уже не остановить:

      – Отойди! – кричат озлобленные красные повязки. – Не ваше дело! Отойди, и вас зацепим!

      Но солдаты мешали собой. А один крикнул:

      – Калеку бьёте, герои тыловые!

      И вот это – дрогнуло по кругу:

      – Где калека?

      – А вот! – показали на Всеволода Некрасова. – Вот! – и на ногу его.

      Отдав винтовку, один из рабочих подошёл и стал щупать ногу Всеволода через брюки, ниже, ниже. Крикнул как о манекене:

      – Верно! Нога деревянная!

      И – застывший чёрный резкий полукруг как размылся, зашевелился, распался:

      – Кале-ека…

      – Ногу-то отдал…

      – Чуть-чуть ошибка не вышла, ишь ты…

      Да ещё ж оставалось кого расстреливать, – стоял высокий открытый штабс-капитан и молоденький маленький прапорщик, – нет, теперь и они были помилованы за ту ногу. Рассыпался полукруг – и подошли как виноватые, подошли как бы уже друзья:

      – Да шинелки-то есть у вас? Вы ж обмёрзнете.

      – Поди им шинелки принеси.

      – Там – раненый у нас, унтер, – сказал Сергей.

      – Сейчас мы его в лазарет! – это солдаты-выручатели. Но совсем незнакомые лица, не узнавали их братья.

      – Да вы покурите, – сожаловала теперь толпа.

      – Да садитесь поешьте, самовар ваш стынет.

      Но старший из рабочих, чугуннорубленный, отречённый:

      – Есть – некогда, рассиживать. Всех арестованных приказано представлять в Государственную Думу. Собирайсь.

      175

Военка в конце ночи. – Оживление утром.

      Ни скрыться домой, ни даже здесь поспать Масловскому