Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2. Александр Солженицын

– едет! Как вам не стыдно? Война идёт! А вы бунтуете! Как это называется?

      И тётя строго.

      Но им – совсем не было стыдно, да они и не вступали в спор, они пришли по праву силы, что-то тут сделать. Игорь обежал их лица – и вдруг не почувствовал своего всегдашнего любования русским солдатом: вместо смелости, подхватистой службы, терпения или юмора – что-то тупо-развязное, животное, отвратительное было в этих лицах. Один твердил:

      – С этого дома стреляли. У вас офицер, нам сказали. Вот он и есть.

      (И это же действительно кто-то в доме указал! – из тех, кто улыбаются каждый день при проходе.)

      – Сдайте, ваше благородие, пистолетик!

      Оружие – честь офицера. Ещё ни разу не использованное в бою! Отдать свою честь!

      А иначе – надо было отстреливаться. Тут. Они стояли угрожающе, уже штыки поворачивали.

      Высокий тонкий худой Игорь закинул голову, бледный.

      – Отдай, Игорь, – попросила мать.

      Его душило отчаяние, горе, он сам не помнил, как это сделал, во тьме.

      А они – ходили грязными сапогами по коврам, один попёрся в будуар к матери, в кабинет отца, тётя за ним. Другой, штатский, ходил тут, по гостиной, между креслами, по два, по три окружавшими столики с безделушками, посмотрел на барельеф «Вознесение Господне» и сказал насмешливо:

      – А квартира у вас – что дворец!

      А третий схватил графин с водой, ототкнул и понюхал, проверяя, не водка ли.

      Хотя Игорь отдал пистолет, но не стало лучше: заговорили, что они его увезут с собой.

      – Нет! – закричала мать и загородила проход руками. – Вы его убьёте.

      Тот штатский сказал с кривой улыбкой:

      – Не безпокойтесь, мадам, не убьём.

      Штатский был из полуобразованных, ядовитая порода. Уверял, что отведут только на проверку. Игорь надел шинель, без шашки, и, успокаивая мать, пошёл за ними на лестницу.

      А на солнечной улице весь наряд сразу его и покинул. Штатский велел одному солдату, простоватому парню, вести арестованного в Думу и сдать коменданту. А сам с остальной компанией отправился дальше по Сергиевской. Весь этот заход в дом, отнятие пистолета, арест – были для них, очевидно, попутным эпизодом.

      Отвести и сдать коменданту! – это и значило арест, никакая не проверка.

      Как же мгновенно изменилась судьба Игоря! – из гордого офицера, едущего на фронт, он превратился в арестанта, униженно идущего по мостовой в двух шагах перед штыком своего конвоира, под любопытные взгляды публики.

      Он старался выправкой своей, закинутой головой и гордым лицом показать всем, что он – нисколько не преступник и презирает этот арест.

      Как, наверно, дико должно казаться: арестованный офицер, ведомый по мостовой!

      И все прохожие останавливались, смотрели. С удивлением, страхом, – но никто не проклинал. Даже скорей с сочувствием:

      – Наверно, с чердака стрелял.

      – Наверно, у него фамилия немецкая.

      Вот положение! – даже от этих сочувственных догадок Игорь не мог