Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 2. Александр Солженицын

действительно становятся… свободны от обязательств.

      Но остужаясь. Несчастное свойство речи перед мыслью: всегда скажешь грубей, не точно.

      И Сумасшедший Мулла – продрогнул, продрогнул, тоже от чего-то удержался. Крупные губы жгутами вия:

      – Так ты… где же ты монархист?

      Воротынцев протёр напряжённый лоб.

      – Не путайте монархизм и легитимизм, – поспешил на помощь Гучков. – Против монархии ни один разумный человек и не возражает.

      (Хотя черт его знает, этого Гучкова, он, может, и республиканец?)

      – Надо исходить из положения России, а не отвлечённого принципа монархии. Когда монархию саму можно спасти, только отстранив монарха, – так вот я именно в этом и монархист. Нельзя быть монархистом более верным, чем участвуя в таком перевороте. Строй монархический не только останется, но укрепится. Это будет именно монархический переворот.

      Более не отзывался Свечин. Ровно, жёстко смотрел. Между двумя.

      – А вот кстати, – вспомнил ему Гучков. – Как раз к вашим убеждениям, если они настойчивы. Вот ещё почему надо поторопиться с дворцовым переворотом вместо революции: чтобы всё совершить исключительно русскими руками. Обойтись не только без плебса, но и без еврейства. Тогда и развитие страны будет русское.

      Аргумент?

      Свечин – не углубился выражением. Сидел, обдымливался опять. В конце концов и отдыхал же – после обеда, выпивки, перед дорогой.

      Может быть, и весь разговор не следовало при нём начинать?.. Но то было заманчиво, что он в Ставке.

      Зато Воротынцев глядел неприкровенно, отважно, ожидая: что же дальше? Не ошибся глаз Гучкова, не подвела память, какой это был всегда офицер. Присягу обнимал – не как гарнизонный ротный. Таких пять полковников да пятнадцать капитанов и нужно было.

      Тут разные планы обдумывались. Кроме редких наездов на фронты, которые трудно подловить и использовать, царь бывает теперь только в Царском Селе и в Ставке. В Царском – крупное сопротивление и, значит, кровопролитие. В Ставке – невозможно без участия или хотя бы попустительства высшего командования.

      Но теперь все эти слои разговора уже не следовало приподымать?

      Хотя… Всё мирней выглядел отдыхающий сытый Свечин. Пил нарзан. Поворачивал невозмутимый хохол с базара со всеми своими горшками.

      А для Воротынцева – надо было говорить дальше.

      – Итак, надо не будоражить большого количества солдат. Как можно меньше их. В этом отношении дело должно вестись ýже, чем у декабристов.

      А ступая вослед тем, как же совсем не ощутить лёгкого этого верёвочного щекотанья на шее? На шее, какую уже наметила, излюбила, назвала императрица.

      На языке заговорщиков – лёгкий дворцовый переворот, на языке власти – тяжелая государственная измена.

      Сходное заметив или только ожидая заметить на собеседнике, Гучков улыбнулся с опытным, старым знанием:

      – Риск есть в каждой борьбе. Но его обычно преувеличивают.

      Сам же он без риска – слабел и рыхлел.

      – Открытое