Наносная беда. Даниил Мордовцев

нам она не пристанет… Она больше любит азиатов…

      – Дай-то Бог…

      Недалеко от генеральской палатки, у самого берега реки, на небольшом коврике, разостланном под тенью старого тополя, сидели три молоденьких сержанта. Один из них, прислонившись спиной к стволу дерева и подперев голову руками, сидел молча, а двое других, покуривая трубки, изредка перекидывались замечаниями, видимо, наслаждаясь отдыхом.

      – Да что ты, Саша, такой скучный? – спросил один из них, сильный брюнет с серыми глазами, обращаясь к тому, который молчал, склонив голову на руки. – Все об невесте тоскуешь?

      – Не знаю, так, тоска какая-то, – отвечал тот, не поднимая своей белокурой курчавой головы.

      – Ну, вот еще! Так напустил на себя…

      – Нет, не напустил… А мне что-то страшно.

      – Чего же страшно? Турок здесь нет, да ты и не из трусливого десятка.

      – Я и сам не знаю. Но такая тоска, такая смертная тоска, что хоть утопиться, так впору…

      А в обозе, позади артиллерии, опять поет заунывная, тоскливая песня:

      Заной, заной, сердечушко – эх, ретивенькое!

      Кормил-поил красну девку – эх, и прочил за себя!

      Досталась моя любушка – эх, иному, не мне,

      Эх, что иному, не мне – лакею-свинье…

      Молодые люди засмеялись. Не смеялся только тот, который говорил, что его сосет тоска.

      – Еще бы! Кормил-поил, а она досталась свинье-холую, – заметил другой сержант с непомерно широкими плечами. – Ну, а твоя Лариса тебе и достанется… О чем же тосковать?

      – Я сам не знаю, но это вот уж несколько дней… С той самой ночи, как мы языка добывали под Кагулом… У меня из ума нейдет старая цыганка…

      – Какая цыганка?

      Тот, к которому относился этот вопрос, сначала как бы что-то припоминал, безмолвно глядя в далекое пространство, открывающееся за Прутом, а потом, приложив ладони к вискам и крепко сжав голову, со вздохом заговорил:

      – Я уж думаю, что она испортила меня. Я вам не говорил об этом… А вот как было дело: казаки выследили цыгана, который ночью пробирался через нашу цепь, и донесли об этом полковнику. Полковник тотчас же послал меня с тремя казаками достать этого цыгана. Ночь была темная, зги не видать… Тихо кругом, так тихо, что слышно, как сердце у тебя стучит под кафтаном… Ползком мы пробрались к цыганскому табору – там все спали… Один шалаш стоял далеко на отшибе, у овражка, и там светился огонек… В овражке лежал наш сторожевой казак… Из овражка мы и подобрались к шалашу… Цыган только что собирался уходить, должно быть, к туркам, к Кагулу, как мы повалили его, связали и заклепали ему рот… В этот момент из шалаша выползла цыганка, схватила было меня за руку, но я наставил ей кинжал в грудь… Я зажал ей рот и втащил в шалаш… Там и ее связали… А она, проклятая ведьма, припала к моей руке и ну целовать ее… Я отдернул руку. А она ощерила свой страшный беззубый рот и говорит: «Помни кагульскую цыганку Мариулу, помни… Я поцеловала твою руку… Помни поцелуй Мариулы, я посылаю его всей вашей проклятой земле… Я…»