Одиссей Полихрониадес. Константин Леонтьев

ему ответ скромный и почтительный, но свободный».

      Я вздохнул и подумал про себя: «правда! я глуп был. Другой раз иной путь изберу. Я ведь знаю столько хороших и возвышенных эллинских слов. Зачем же мне молчать и чего мне стыдиться?»

      После разговора с моим отцом г. Благов, как только встретил меня, так сейчась же взял меня дружески за плечо и говорит: «буду ждать тебя, Одиссей, к себе в Янину. Повеселим мы тебя. Только ты меня не бойся и на очаг больше не садись».

      А я между тем собрал все мои силы и отвечал ему так:

      – Сиятельнейший г. консул! Я не боюсь вас, но люблю и почитаю, как человека, старшего по летам, высокого по званию и прекраснейшей, добродетельной души.

      – Ба! – говорит г. Благов, – вот ты какой Демосфен! А душу мою почем ты знаешь?

      Я же, все свой новый путь не теряя, восклицаю ему:

      – Душа человека, г. консул, начертана неизгладимыми чертами на его челе!

      – Слышите? – говорит он. – Вот ты какие, брат, плохие комплименты знаешь! Другой раз, если будешь так мошенничать, я тебе и верить не буду. Ты будь со мною проще. Я не люблю вашего греческого риторства. К чему эта возвышенность? Бабка твоя кирия Евге́нко гораздо лучше говорит. Учись у неё.

      Я замолчал, а г. Благов спросил:

      – Рад ли ты, что у меня в доме будешь жить?

      Я отвечаю ему на это от всего сердца, что «готов последовать за ним на отдаленнейший край света!»

      А он опять:

      – Ты все свое, терпеть не могу красноречия!

      И ушел он от меня с этими словами.

      Я остался один в смущении и размышлял долго о том, как трудно вести дела с людьми высокого воспитания.

      Уезжая, консул секретно просил отца собрать ему как можно более сведений о стране, о населении, церквах, монастырях, училищах, произведениях края; о правах христиан, о том, чем они довольны и на что́ жалуются; просил изложить все это кратко, но как можно яснее и точнее, с цыфрами, на бумаге, и прибавил: «как можно правдивее, прошу вас, – без гипербол и клеветы…»

      Он еще раз повторил, садясь на лошадь, что его янинский дом – наш дом отныне и что он сам через неделю вернется в город.

      Мы все, отец мой, я, поп Евлампий и другие священники, некоторые старшины и жители, и все слуги наши, проводили его пешком далеко за село и долго еще смотрели, как он со всем караваном своим подымался на гору.

      – Пусть живет, молодец, пусть благословит его Господь Бог, – сказал с чувством отец Евлампий. – Оживил он нас. Теперь иначе дела эпиротов пойдут.

      – Дай Бог ему жизни долгой и всего хорошего, – повторили и мы все. Отец же мой сказал, провожая глазами толпу его всадников:

      – Вот это царский сановник; и взглянуть приятно: и собой красив, и щедр, и на коне молодец, и весел, и вещи у него все благородные такие, и ковры на вьюках хорошие, и людей при нем многое множество. Душа веселится. Таковы должны быть царские люди. А не то, что вот мой бедный мистер Вальтер Гей. Желтый, больной, детей много, жилище небогатое, тесное! А такой адамант блестящий и юный; и православный к