Камень соблазна. Николя Бюри

то-то щелкает, из нее вырывается хрип, похожий на карканье ворона. Из горла выскальзывает красноватое облачко. Все замирает. Я пытаюсь вслушиваться в слова, но отверстый рот ребенка нем. Детский взгляд ловит мой взор. Я словно вновь смотрю на мир глазами мальчишки. И в этой тишине из его уст я слышу слова драмы моей собственной жизни, начавшейся в день похорон Жанны Ковен, моей матери. Ибо мне кажется, что по-настоящему она родила меня в день собственной смерти.

      I. О сне души

      Гроб раскачивался где-то впереди. Его резкие движения отзывались в моей груди. Следуя за нуайонскими клириками, сопровождавшими ее останки, отец сильной рукой прижимал меня к своей длинной ноге. Я скользил по мостовой. Зима 1515 года засыпала край слоем снега толщиной в три фута, окутала город белым покрывалом. При каждом шаге меня приподнимали, заставляя двигаться в ногу с процессией. Жерар Ковен шагал словно марионетка, глаза его были полны слез.

      Господь прибрал ее за три дня. За ничтожно малое время капля черной желчи испортила материнскую кровь. Кровь моей матери. Вот так. Я не понимал, как Бог мог допустить такую грубую ошибку.

      Когда похоронная процессия приблизилась к Нуайонскому собору, его вид парализовал меня. Собор выглядел иначе, чем обычно. Он больше не вселял уверенность в своем заступничестве, не являл внятное взору величие. Непроницаемая маска. Струившиеся с неба черные слезы ветвистым узором растекались по серому камню. Зев, собирающийся поглотить мою мать.

      Когда мы подошли к лестнице, зазвонил колокол.

      Словно голуби возле краюшки, на паперти теснились нищие. Сдавленный толпой, я больше ничего не видел, а потому вцепился в руку отца.

      Из открывшейся двери хлынул свет несметного множества свечей. Перед Жераром Ковеном толпа расступилась. Он рассек ее словно клинок. При виде его угрюмого от природы лица все сами освобождали место. Я шел за ним. Внутри оказалось шумно и суматошно. Спокойствия не было.

      Золоченые облачения священников, сверкавшие в пламени свечей, отбрасывали колдовские блики на белый мрамор.

      Перед алтарем отец отпустил мою руку.

      Пытаясь рассеять тяжкое впечатление от церковного морока, окутавшего меня словно сумерки, я перенес свое внимание на останки.

      Стоя напротив гроба, установленного на катафалке, придавшем ему небольшой наклон, я увидел покойницу под каким-то непонятным углом. Лицо ее перестало существовать. Передо мной был нос, две дыры. Я гадал, через какое отверстие душа могла вылететь из тела, а потом из этих стен. И догадка начинала приобретать совершенно конкретные очертания. Обежав взором огромное пространство свода, я снова уставился на нос. Почему он располагался не посередине? Он сместился в сторону. Я попытался вспомнить, где он находился при жизни матери, и пришел к заключению, что нос свидетельствовал о безупречной симметрии. К тому же я бы наверняка заметил такой недостаток, ибо с особым вниманием оценивал прямоту своих близких, как их нрава, так и внешности. Неужели смерть уже начала вершить свое дело, заставив этот отросток сместиться в сторону? Неужели душа, уже освободившись, обрекла оболочку на неумолимое разрушение?

      Я всматривался в неф. Искал летучую, возможно, даже прозрачную субстанцию, некий пар, скользящий вверх по стенам в поисках неба. Следовал взором по кромке стрельчатых арок до точки их пересечения, но мрачное пятно замкового камня препятствовало вылету. Я вернулся к носу, еще больше утратившему первоначальную форму.

      И тогда я увидел! Рот! Губы, словно мертвенный цветок, тихонько раскрывались. Внезапно меня охватила радость. Это случилось. Жанна Ковен незаметно покинула сей мир.

      Сглатывая слезы, Жерар Ковен иногда поглядывал на меня. Но, как и он, я не плакал. Нет. Наоборот. Слишком много жгучих вопросов теснили друг друга, стремясь проникнуть в тайну. Мое любопытство заговаривало боль. Жанна Ковен не была важной персоной. И все же. Какие похороны! Неужели все эти люди действительно знали ее? Она редко выходила из дома, проводила все время с детьми, воспитывала их, любила. Это отец мог всполошить всех.

      А еще клирики что-то говорили. Я хотел понять. В скорбном хрипении органа на меня грозными волнами накатывались латинские псалмы. Вертя головой, я старался уловить хотя бы слово, однако голоса ослабевали, словно утомленные служители церкви все медленнее открывали рты, набитые, судя по их лицам, каким-то неудобоваримым месивом.

      С видом отнюдь не дружелюбным они приблизились к гробу матери, словно намеревались ограбить покойницу.

      Тогда, перепугавшись, я позвал на помощь отца. Его неприступное лицо, угловатое, блестящее от слез, повернулось ко мне.

      – Что он говорит, отец? Я не понимаю, о чем рассказывает священник, неужели его устами глаголет сам Господь?

      – Нет.

      – А ты его понимаешь?

      – Нет!

      – Он говорит на языке Бога?

      – Нет. Молись за спасение своей матери!

      Рискуя навлечь на себя его гнев, я продолжал теребить отца; на меня мог обрушиться град ударов, но мне было все равно. Бог звал маму,