Министру финансов. Влас Дорошевич

скому голове Челнокову, к А. И. Гучкову как к человеку с огромными связями, – я ко всем обращался, всем надоедал одним и тем же:

      – В России, несомненно, предстоят колоссальные волнения. Какой характер они примут, превратятся ли в «бунт бессильный и беспощадный», – зависит от того, будет ли народ трезв, или в толпе будет много пьяных. У нас огромные склады водки, спирта, вин. Это – пороховой погреб, на котором взлетит на воздух Россия. Опившись, люди натворят такого, что сами потом, через три дня, схватятся за голову: «Неужели это мы, – мы наделали?»

      Общественные деятели говорили:

      – Да, это очень, очень серьёзно!

      Благодарили за «важное указание» и тем отпихивались от меня, как в деревне отпихиваются от плывущего по реке утопленника.

      Министрам я говорил:

      – Ведь, у вас губернаторы есть «со всячинкой». Вдруг какому-нибудь из них придёт в голову показать вместо свободы Кузькину мать, отличиться, создать у себя пугачёвщину и её усмирить? Разумеется, он поставит около винных складов по паре городовых «для охраны». Но это будет перстом указующим:

      «Вот, ребята, где водка!»

      Маклаков и Хвостов ничего не возражали против того, что у них губернаторы «со всячинкой».

      А Протопопов даже с оживлением подхватил:

      – И не говорите! Такие есть мерзавцы, что и вообразить себе невозможно!

      Г-н Барк разводил ручками. Есть люди, про которых следует говорить как про самовары: у них ручки.

      Министр Барк разводил ручками и говорил:

      – Что ж прикажете делать? Уничтожить запасы? Но, ведь, я – казначей. Не могу же я уничтожить вверенного мне казённого имущества. Ведь, это стоит…

      И он приводил мне сумму в несколько десятков миллионов. Сколько стоят спирт и водка.

      Но Россия-то стоит больше?

      – Самое обидное, – говорил я, – платить за страховку. Платишь, платишь. Имущество, слава Богу, не горит. А всё платишь! Неужели же Россия не стоит нескольких десятков миллионов, чтобы её застраховать? Ведь, это же страховая премия за Россию!

      Г-н Барк разводил ручками.

      Наконец, когда я ему, вероятно, окончательно надоел, он встретил меня весело:

      – Всё сделано!

      – Уничтожено?

      – Н-нет. Но мной отдан приказ, – чуть что начнётся, уничтожать немедленно.

      – Вы хотите уничтожать порох, когда начнётся пожар?

      То, что я говорил, не замедлило оправдаться.

      Вы помните московский немецкий погром.

      Излишне повторять, что дважды два четыре, что всякий погром безобразен.

      Всякий, я думаю, понимает, что сыпать семена из магазина Иммера на мостовую не значит «сеять разумное, доброе, вечное».

      Но, даже павши до безобразия, благородный человек и в этом падении сохраняет оттенок благородства.

      Первый день погром носил характер своеобразной справедливости, даже благородства и великодушия.

      Погром был направлен против немцев.

      Толпа подходила к магазину с иностранной фамилией.

      Бледный как полотно хозяин выносил какие-то бумаги, патенты, доказывал, что он англичанин, француз, бельгиец.

      Толпа кричала «ура» и шла дальше.

      В одном месте при мне приняли за немецкий – еврейский магазин.

      Несчастный хозяин метался пред толпой.

      – Какой же я немец? Я – еврей! Еврей я! Еврей!

      Послали за домовой книгой.

      Прочли его еврейское имя.

      И толпа… закричала «ура».

      В первый раз за всю русскую и еврейскую историю.

      Ничего не тронули.

      Около громившей толпы спокойно гуляли, – именно «гуляли», – женщины, дети.

      Надпись «фирма русская», национальный флаг, раненый из лазарета, стоявший у магазина и говоривший: «Братцы, это русская лавка», – спасали от всякого насилия.