Адриан Моул: Годы капуччино. Сью Таунсенд

права. Возможно, на избирательных участках стоит подавать шампанское или пиво (строго по одному стакану на каждого избирателя), – разумеется, после того, как бюллетени опущены в урну для голосования. Если сегодня вечером увижу Пандору, то расскажу ей о своей идее.

      По пути домой мама взяла меня под руку. Я не возражал, потому что она выглядит теперь такой старой (ей пятьдесят три), что никто уже не примет нас за любовников. Когда мы подошли к Глициниевой аллее, мама вонзила мне в руку ногти и сказала:

      – Не хочу идти домой.

      Она произнесла это с интонацией маленького ребенка. Когда я спросил почему, мама ответила:

      – Причины три: Джордж, Рози и Уильям. – Увидев мое лицо, она добавила: – С ними так тяжело, Адриан. – Она опустилась на низенькое ограждение, на котором росло что-то подозрительно синее, и закурила. – С ними нет ни минуты покоя. А Новый Пес меня только раздражает. Я впустую трачу свою жизнь.

      Я поспешил ей возразить:

      – Нет-нет, не впустую.

      Но больше ничего придумать не смог. Пик маминой жизни пришелся, по-видимому, на 1982 год, когда она сбежала в Шеффилд с нашим соседом, гадом Лукасом.

      – Только посмотри, сколько букв понаставила Пандора перед своей фамилией и после нее. – Мама разгладила скомканную предвыборную листовку, и мы заглянули в нее. – Она доктор, бакалавр искусств, магистр искусств, доктор философии, а завтра она будет еще и ЧП. А после моей фамилии нет совсем ничего, а перед фамилией – лишь «миссис», – с горечью сказала мама. – И еще, – добавила она, – Пандора говорит на шести языках. А я только и могу, что сказать на испанском «Два пива, пожалуйста».

      Тут из-за угла дома выползла старуха в инвалидном каркасе и заорала:

      – Вы помяли мои аубриэтии.

      Я понятия не имел, о чем она говорит, но извинился перед владелицей ограды, и мы пошли дальше.

      Пока я ждал, когда разморозится в микроволновке лазанья из супермаркета «Сайнсбери», зазвонил телефон. Это был Иван Брейтуэйт, отец Пандоры. Он спросил, дома ли мама.

      Я вежливо ответил:

      – Здравствуйте, Иван, это Адриан.

      – А, здравствуй, – сказал он без особого восторга. – Я думал, ты в Лондоне. Что-то читал про тебя в «Санди таймс», по поводу то ли еды, то ли бурды.

      Дорогой Дневник, неужели гнусный пасквиль А. А. Гилла всю оставшуюся жизнь будет следовать за мной по пятам? Может, мне связаться с Чарли Давкотом и попросить его написать А. А. Гиллу письмо с угрозой подать в суд, если упомянутый А. А. Гилл не заберет назад свое вздорное утверждение насчет сосисок?

      Я крикнул маме, чтобы взяла трубку. Она вошла на кухню с Уильямом, болтавшимся на уровне ее ляжек, и передала малыша мне:

      – Не опускай его на пол, он притворяется, будто тонет в открытом море. – После чего сказала в телефонную трубку: – Иван, как чудесно, что ты позвонил.

      И замолчала, лишь время от времени кивая (Ивану Брейтуэйту всегда нравился звук собственного голоса). Наконец маме удалось вставить слово:

      – Разумеется,