Козел отпущения. Дафна Дюморье

он. – Вы имеете в виду цистерцианский монастырь неподалеку от Мортаня?

      – Да, – сказал я. – Километров восемьдесят отсюда, не больше.

      – Боже милостивый, зачем?

      Он попал в самую точку. За тем же, за чем туда стремятся все остальные, – за милостью Божией. Во всяком случае, так я полагал.

      – Я подумал, если я поживу там немного перед тем, как вернусь в Англию, – сказал я, – это даст мне мужество жить дальше.

      Он внимательно смотрел на меня, потягивая коньяк.

      – Что вас тревожит? – спросил он. – Женщина?

      – Нет, – сказал я.

      – Деньги?

      – Нет.

      – Попали в передрягу?

      – Нет.

      – У вас рак?

      – Нет.

      Он пожал плечами.

      – Может быть, вы алкоголик, – сказал он, – или гомосексуалист? Или любите огорчения ради них самих? Плохи, должно быть, ваши дела, если вы хотите ехать к траппистам.

      Я снова взглянул в зеркало поверх его головы. Сейчас впервые я заметил разницу между нами. Отличала нас не одежда – его темный дорожный костюм и мой твидовый пиджак, а непринужденность, с которой он держался, – ничего общего с моей скованностью. Я никогда так не смотрел, не говорил, не улыбался, как он.

      – Дела мои в порядке, – сказал я, – просто я как личность потерпел в жизни фиаско.

      – Как и все остальные, – сказал он, – вы, я, все эти люди здесь, в буфете. Все мы до одного потерпели фиаско. Секрет в том, чтобы осознать этот факт как можно раньше и примириться с ним. Тогда это больше не имеет значения.

      – Имеет, и еще какое, – сказал я, – и я не примирился.

      Он прикончил коньяк и взглянул на стенные часы.

      – Вам вовсе не обязательно, – заметил он, – немедленно отправляться в монастырь. Перед добрыми монахами вечность, что им стоит подождать вас каких-то несколько часов. Давайте переберемся туда, где сможем пить с бо́льшим удобством, а может быть, и пообедаем; будучи семейным человеком, я не стремлюсь домой.

      Только теперь я вспомнил о незнакомце в машине, который окликнул меня на улице.

      – Вас зовут Жан? – спросил я.

      – Да, – сказал он. – Жан де Ге. А что?

      – Кто-то принял меня за вас, тут, у вокзала. Какой-то субъект в машине окликнул меня. «Привет, Жан!» – крикнул он, а когда я сказал, что он ошибся, это, похоже, позабавило его: он подумал, что я – вернее, вы – не хочу, чтобы меня узнали.

      – Ничего удивительного. Что вы сделали?

      – Ничего. Он со смехом отъехал и крикнул, что мы увидимся в воскресенье.

      – О да. La chasse…[6]

      Мои слова, видимо, направили его мысли в новое русло, так как выражение его лица изменилось – хотел бы я узнать, что у него на уме, – голубые глаза подернулись непроницаемой пеленой, и я спросил себя: я тоже так выгляжу, когда какой-нибудь трудный вопрос всплывает из глубин моего сознания?

      Он кивнул носильщику, терпеливо ожидающему с двумя чемоданами в руках за дверьми буфета.

      – Вы сказали, что оставили машину у собора? – спросил он.

      – Да.

      – Тогда,

6

Охота, травля (фр.).