О литературе и сказке. Разные статьи. Виктор Кротов

ещё есть? – не выдержал Либрум и заглянул под прилавок. А там пусто. «Вообще-то я фокусником работаю, – извиняется продавец. – Вот для каждого покупателя подходящие книги и сотворяю. Хотите ещё одну? Сейчас сделаю».

      Литературное барство и книжное купечество

      У литературы многослойное существование. Это и сфера искусства (Борхес: «Литература – это управляемое и предумышленное сновидение»), и сфера общественного сознания (Карлейль: «Литература – это наш парламент»), и сфера общения (Стивенсон: «Литература – это тень доброй беседы»), и сфера самопознания личности (Плиний: «Литература – лекарство души»).

      Но при этом ещё литература является некой профессиональным сообществом (пусть и довольно размытым), а ощущение принадлежности к этому сообществу составляет определённую особенность внутреннего мира пишущего человека. В этом смысле термины «барство» и «купечество», употребляемые здесь, призваны обозначить не столько социальные явления, сколько внутренние свойства человека, принадлежащего к литературно-книжной братии.

      Стратегическую роль литературы для общества понял тот царь, который решил одарить Пушкина высочайшей милостью и самому стать его цензором. Быстро поняли её и творцы тоталитарной идеологии, но масштаб их деятельности был, разумеется, более тоталитарным.

      Так русская литература оказалась опутанной колючей проволокой идеологии и вынуждена была превратиться из русской – в советскую.

      К счастью, это превращение никогда не было полным.

      Литература расслоилась. Иногда – в соответствии с позицией того или иного литератора. Иногда даже – в творчестве одного и того же человека.

      Она разделилась на три крупных слоя: на литературу государственную, литературу самиздатовскую (и тамиздатовскую) и литературу ящичную.

      Государственная литература была охвачена цензурой, или даже точнее – дрессурой (включающей самые разнообразные кнуты и пряники). Здесь тоже были свои консерваторы, свои диссиденты, свои сторонники малых дел. Но все события разворачивались в рамках определённых сюрреалистических правил, устанавливаемых идеологами и поддерживаемых самими действующими лицами.

      Вот как, например, обрисовывал ситуацию Игорь Губерман:

      У писателей ушки в мерлушке

      И остатки еды на бровях.

      Возле дуба им строят кормушки,

      Чтоб не вздумали рыться в корнях.

      Впрочем, правила игры, действующие в мире государственной литературы были страшны не только сами по себе. Цензура незаметно превращалась в самоцензуру. Пританцовывание на грани дозволенного почиталось доблестью, да и все прочие внутренние свойства, необходимые писателю, были перенаряжены, как в диковинном маскараде. Теми внутренними метаморфозами, которые порождало идеологическое давление, – вот чем была страшна советская литература.

      Самиздатовская литература базировалась