Шапка Мономаха. Алла Дымовская

мер, кланяться на коврах и держать одновременно за пазухой наготове увесистый булыжник, дорожить каждым словом и ничего не говорить на ветер, замечать сущие пустяки и делать из них верные, очень далеко шагающие выводы.

      И все же Ермолов понимал: он – президент мирного времени. Военный диктатор, случись катастрофа, из него не выйдет. Тут нужна особенная харизма, которой, как полагал Ермолов, он обделен. Управлять и вести, пусть даже уверенной и крепкой рукой, – это одно дело, а драться без оглядки и насмерть, жертвуя хорошо бы еще своей, а то ведь миллионами чужих жизней – совсем другое. Оттого и Ичкерийское ханство замирял по преимуществу подкупом и шантажом, хотя и стучали генералы кулаком по столу: доколе терпеть и не трахнуть ли ракетным арсеналом. Денег порастряс столько, что хватило бы для основания второго Петербурга на самом непроходимом болоте, но лучше деньги, чем кровь. Давал направо и налево, лишь бы обожрались, и ичкерийские доходы показались бы слишком беспокойной мелочью по сравнению с щедро оплаченным миром. Что и говорить, славу своего тезки, прошедшего Кавказ вдоль и поперек с пушечным огнем и жадными до человечины саблями, он не поддержал. Но, может, оно и к лучшему. По крайней мере, отец Тимофей был полностью с ним согласен. А мнением преподобного Ермолов дорожил.

      Священник вошел как всегда бесшумно, словно дух. Хоть и был высок ростом и достаточно осанист, но вот ведь – двигался легко, вроде бы парил внавес над землей, только черная, очень простая ряса его колыхалась с едва ощутимым шуршанием. Лара тут же кинулась отцу Тимофею навстречу, не будь тот священнослужителем, так и, наверное, на шею. Да ведь девочке уже девятнадцать, а ни подружек близких, ни молодых людей, живет почти как монашенка, но ему, Ермолову, так спокойней. И нечего удивляться, что сострадательный и чуткий преподобный Тимофей и служит ей, будто отдушина во внешний мир, в который Ларе так безжалостно, но и необходимо путь закрыт.

      Долго не засиживались по-семейному, Ермолов был уже на пределе усталости, а преподобный ерзал, видимо, очень нужно выходило поговорить с глазу на глаз. Извинились перед женщинами, ушли в дальний кабинет.

      – Что стряслось, Тимоша? На тебе лица нет, – ласково обратился к преподобному Ермолов, и только сейчас до него дошло, что сказал он сущую правду, и не для красного словца.

      Отец Тимофей и в действительности лицом был плох. Ермолов этого сразу не отметил только из-за сонной мути, накатившей на него под вечер: все вокруг ему тоже казались сонными и мутными и оттого как бы естественно нездоровыми. Но преподобный-то совсем уж выглядел из ряда вон. Словно бы видел кошмар наяву и никак не мог от него очнуться.

      – Володечка, ты мне скажи, будто мы сейчас с тобой на исповеди, не приключилось ли в последние, может, месяцы чего? – Вопрос получился у преподобного настолько дурным и странным, что Ермолов подумал, уж не сошел ли отец Тимофей с ума.

      На самом-то деле никакого особенного ритуала исповедания меж