Шоа. Клод Ланцман

что здесь творилось. Невозможно представить. И никто не может этого понять. Даже я сам сегодня не могу…

      Я не верю, что я здесь.

      Нет, не могу в это поверить.

      Здесь всегда было так спокойно.

      Всегда.

      Когда здесь ежедневно сжигали по две тысячи евреев, все было так же спокойно. Никто не кричал. Все делали свою работу. Все было тихо. Мирно. Как сейчас.

      Юная девушка, не плачь,

      Не грусти:

      Скоро наступит лето…

      И с ним к тебе вернусь я.

      Девушки наливают солдатам вина

      И подносят кусок жареного мяса.

      Когда солдаты маршируют по улице,

      Девушки открывают

      Окна и двери в доме.

      Крестьяне деревни Хелмно

      Они[1] думали, что немцы нарочно заставляют его петь на реке.

      Для немцев он был всего лишь игрушкой. Он был вынужден это делать. Он пел, но его сердце плакало.

      Плачут ли их сердца, когда они вспоминают об этом?

      Да, конечно.

      Когда их семьи собираются за столом, они до сих пор говорят о нем. Потому что он пел на глазах у всех, на видном месте. Все его знали.

      Со стороны немцев это была чудовищная насмешка: они убивали людей, а он – он был вынужден петь. Так я думал.

      Другой выживший, Мордехай Подхлебник (Израиль)

      Умерло ли что-нибудь внутри него, когда он был в Хелмно?

      Все умерло.

      Умерло все, но человек есть человек: он цепляется за жизнь. Значит, надо обо всем забыть. Он благодарит Бога за все, что в нем осталось. И за то, что он умеет забывать. И давайте не будем об этом.

      Легко ли ему об этом говорить?

      Нет, не легко, для меня это совсем не легко.

      Почему же тогда он все-таки об этом говорит?

      Он говорит потому, что вы его вынуждаете. Но тут ему прислали несколько книг о процессе Эйхмана, где он был свидетелем, а он их даже не открыл.

      Остался ли он живым человеком или…

      Когда он был там, он жил как мертвец, ведь он и подумать не мог, что спасется, – и все-таки он выжил.

      Почему он все время улыбается?

      А вы хотите, чтобы он плакал? Человек то грустит, то улыбается. Когда живешь, лучше улыбаться…

      Ханна Цайдль, дочь Мотке Цайдля (Израиль), узника Вильнюсского гетто

      Почему она так интересуется теми событиями?

      Это очень долгая история. Помню, когда я была совсем маленькой, я очень редко общалась с отцом. Во-первых, он много работал, и я почти совсем его не видела; и потом, он был молчаливым человеком и не вступал со мной в разговоры.

      А потом, когда я выросла, когда нашла в себе силы заговорить с ним, я стала спрашивать, спрашивала еще и еще, пока мне не удалось по крупицам выудить у него правду, которую он так долго не мог мне сказать.

      Он обрывал фразы на полуслове, мне приходилось буквально клещами вытаскивать из него подробности, и только когда к нам при ехал месье Ланцман, я наконец услышала от отца связный рассказ.

      Мотке Цайдль и Ицхак Дугин, бывшие узники Вильнюсского гетто

      Здешний

1

Поскольку режиссер часто общается с героями через переводчика, первое и второе лицо иногда заменяется третьим: если крестьяне говорят – «мы думаем», в пересказе переводчицы это выглядит как «они думают». То же относится и к репликам режиссера. (Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, – примеч. пер.)