Обитель милосердия (сборник). Семён Данилюк

да и своим – общие они у нас были, – отогреться. А от них вдруг таким морозцем… Бр-р! Вот тут-то бабоньку и заколотило. До этого носилась по инстанциям, словно у Котовского, – всё искала, где тот вражина затаившийся, чью башку поскорей снести надо, чтоб честных коммунистов не порочил. А тут чую – нет какого-то одного. Гниль по всей датской державе пошла. Я-то еще в гражданскую привыкла: друг – это который прикроет. А здесь – большевик, отчаянный парень, а говорит со мной о муже моем, дружке своем закадычном, шепотком, словно о заразной девке. Страшно мне стало, тем паче что бояться-то, в общем, не привыкла. И вот возвращаюсь как-то домой, а сын Алька (шестнадцать, школу заканчивал) сообщает: «Похоже, тебя разоблачили. – И протягивает повестку из милиции. – Я всегда подозревал, что от алиментов укрываешься». Любил, стервец, над матерью подшутить.

      О дурном не подумала. Пришла, протянула повестку: «Здрасте, мол. Чего желаете?» «Здрасте, – отвечают. – Только вам не к нам, а к смежникам. Мы просто послали от себя, чтоб без лишних волнений. Так что потрудитесь улицу перейти».

      Вот тут и дошло – пришел мой черед. Вылетела я от них и – бегом домой. Меж машин, по лужам, по грязюке. Сын рисовал что-то. В Строгановское готовился поступать. Схватила его за плечи, развернула. «Ты, – шепчу, – сынуха, если со мной что случится и обо мне дурно говорить станут, не верь. И про отца не верь. Чисты мы перед тобой и перед партией, понимаешь?» Глаза у него мои были, огромные, голубющие. Как слезы в них поплыли, будто дамбу прорвало и озеро растеклось. Приласкала, как умела.

      И – пошла себе, солнцем па лима. Нашла кабинет. Следователь молодой, но уже такой – осанистый. Весь из себя в значении. Посадил на стул, воды налил. Сразу видно, жесты заученные. Папиросочку, правда, не предложил. Сижу, жду, когда он про мужа заговорит. Голову опустила, чтоб страха не выказать. Во рту жжет, в висках колотит. Руки, чувствую, дрожат, а унять не могу. Долго так сидели. Вдруг слышу тяжелое мужское сопение, глаза поднимаю, а у него даже кончик языка вылез, только что слюна не течет. Засмотрелся, стервец! Сразу очухалась. До чего ж запугали бабёнку, что салажонка-сопляка чуть не за Каменного гостя приняла. Волнения как не бывало. И во рту сделалось свежо, и вены на висках исчезли. Смотрю на него с прищуром, но так, чтоб не обидеть (видишь, тетка-то у тебя хоть из гусаров, но дипломатию превзошла).

      – Может, начнем? – предлагаю.

      Тут и он опамятовал.

      – Что можете сказать о таких-то? – и протягивает коротенький список.

      – А что могу сказать? Чудные ребята, большевики.

      А сама жду, когда он про мужа заговорит.

      – Да вы не спешите, подумайте. Вызвали-то вас сюда неслучайно. Нам известно, что вы всех троих хорошо знаете.

      – Еще бы не знать, – отвечаю. – Все дружки мои закадычные. С Пашкой Печерскую лавру закрывали, с Серегой у Котовского воевали, а с Вадькой росла вместе. Настоящие наши советские ребята.

      Смотрю, а он пальчиками по столу постукивать начал – с эдакой нарождающейся злобочкой.

      – Вот