Бумажный занавес, стеклянная корона. Елена Михалкова

его мысленным взглядом встали фотографии папарацци из ночных клубов, ресторанов и творческих пьянок с участием Джоника.

      И на этих фотографиях рэпер никогда не был один. За ним всегда – всегда! – возвышались два амбала.

      – Как эти поющие трусы надо мной ржали! – осклабился Джоник. – Остроумие свое об меня почесывали! «Наш золотой мальчик боится, что его украдут!» – передразнил он с визгливыми нотами в голосе. – А я всегда знал, что когда-нибудь эта привычка мне пригодится. Я их всех еще переиграю.

      – Вы хотите сказать, на вечеринке у Грегоровича вы тоже будете с телохранителями? – Макар уже понял, к чему идет дело, но надеялся, что осталась какая-то лазейка.

      Джоник покачал головой.

      – Не с телохранителями. С телохранителем. Одним. А вторым пойдет этот.

      Он кивнул на Сергея.

      Солнечный зайчик задержался на штанине Бабкина и, кажется, жалостливо погладил его лапой.

      Глава 2

1

      – Кеша! – громко позвал Богдан. – Ну, где ты там!

      Иннокентий Кутиков, которого Грегорович представлял всем «мой камердинер», хотя тусовка знала его скорее как няньку и ближайшего конфидента поп-звезды, появился, по своему обыкновению, совершенно бесшумно. Возник в отражении за спиной хозяина, точно кот, подкравшийся к красующемуся павлину, и мягкой лапой одернул на нем камзол.

      – О боже мой! – плачущим голосом вскричал Богдан. – Послушай, ты хоть цокай, что ли. Или шаркай. Никаких сил нет терпеть эти твои явления Дракулы!

      Он повел плечами, словно пытаясь высвободиться из тесных объятий костюма. Выше талии на нем пенилась кружевами белоснежная рубашка. Ниже талии певца облегали семейные трусы в пылкий розовый цветочек.

      – Буду цокать, Богдан Атанасович, – вкрадчиво пообещал Кеша. – Когтями нестрижеными. Как в романе Татьяны Толстой «Кысь».

      – Только попробуй, – совершенно другим голосом сказал Богдан. – Уволю. И отправляйся тогда служить у Татьяны Толстой.

      Оба рассмеялись. Вернее, Грегорович рассмеялся, а камердинер улыбнулся краешками губ. Казалось, при рождении ему выдали в пользование ограниченное количество звуков, и расходовал он их крайне экономно, не тратя на ерунду вроде смеха.

      Певец покрутился перед зеркалом, повернулся левым боком и изогнул шею, придирчиво вглядываясь в свое отражение. Новый камзол был роскошен: ярко-алый, прошитый золотыми нитями, с отложным изумрудным воротником.

      – Живот висит, – уныло сказал Богдан. – Кешенька, висит же?

      – Висит, – подтвердил камердинер.

      Грегорович немедленно стал цвета камзола.

      – Безжалостный ты человек! – вскричал он. – Хоть бы раз в жизни сказал: вы прекрасны, Богдан Атанасович, нечеловечески прекрасны, я в вас влюблен, все в вас влюблены, и живот у вас подтянутый, и талия бесподобна, и голосина такая, что соловьи дохнут от зависти!

      Кутиков переступил с ноги на ногу и скучным тоном повторил:

      – Вы, Богдан Атанасович, нечеловечески прекрасны. И живот у вас подтянутый.