Три имени одного героя. Михаил Корабельников

Все было мне чужим – и шумный класс, составленный из разношерстной, случайно собравшейся детворы (включая даже трех мальчиков – армян с фамилиями Ханжиян, Маркарян, Газазьян), и учителя на час, и даже сосед по парте, который не то, чтобы чем-нибудь помочь, а напротив – заведомо ложными подсказками пытался сбить меня с толку. Кончилось тем, что я заболел крупозной пневмонией и две недели провалялся дома в ознобе, под тремя одеялами.

      И, тем не менее, я умудрился еще раз влюбиться, – если считать тот случай в детском саду. По натуре я вообще человек влюбчивый, но храню это про себя. На сей раз моей избранницей была отличница нашего класса Инна Карпова, дочь какого-то местного начальства – это была невысокого роста ладная, чистенькая, белокурая девочка, которая немножко картавила и дружила с моей Ритой. Каким-то образом Рита узнала о моих тщательно скрываемых чувствах и все рассказала Инне. И, когда та приходила к нам домой, они начинали надо мной потешаться, обзывая «женихом». Я уходил из дома и где-нибудь шатался до вечера.

      Примерно в это же время неожиданно встал передо мной национальный вопрос. В Кокчетаве, – во всяком случае, в детсадовской и школьной среде, – этот вопрос никогда не возникал, хотя среди эвакуированных было немало евреев. К этому времени я уже знал, что чем-то отличаюсь от своих сверстников, но отличие это представлялось мне несущественным, чисто символическим. А здесь произошло следующее. Выходя из класса на перемену, я столкнулся с другим мальчиком, который меня толкнул. Я, в свою очередь, толкнул его. И тогда он ударил меня в лицо. Удар был не сильным, но привел меня в изумление: до этого момента, да и позже, я никогда не дрался. Бороться случалось, и бороться я любил. Но как можно ударить человека, тем более в лицо, если ты не испытываешь к нему не то, что ненависти, но и просто вражды?

      Я растерялся и ушел в другой, пустующий класс. Через некоторое время туда же зашел мой обидчик, как бы с добрыми намерениями. Он стал мне объяснять, как взрослый ребенку, что я – еврей, а потому – не равен остальным ребятам, и мое место – в заднем ряду. И я это должен знать. А так он ничего против меня не имеет и пришел мириться. Это был первый серьезный разговор на национальную тему; больше никто и никогда так откровенно со мной не беседовал. И это произвело впечатление. Я стал ощущать себя неким «гадким утенком».

      Я начал приставать к матери с вопросами: почему мы евреи, и что мы такого сотворили, за что нас так отличают? О ненависти к евреям речь не шла, я ее пока что не ощущал. Мать старалась убедить меня в том, что евреи ничуть не хуже всех остальных, приводила в пример моего отца, которым я должен гордиться. Другой раз меня ругала, говорила, что своими рассуждениями я позорю отца, и если бы он был жив, то поговорил бы со мной по-другому. Но все это меня мало вразумляло: я получил некую метку, которая засела глубоко – до той поры, пока я сам не дошел до понимания этой проблемы. Я давно уже не «гадкий утенок», и считаю народ, которому имею честь принадлежать, одним из великих народов мира. Но до