Домовёнок Кузька (сборник). Татьяна Александрова

вую квартиру. Взрослые укатили на грузовике за оставшимися вещами, а Наташа занялась уборкой. Веник отыскался не сразу. Он был за шкафами, стульями, чемоданами, в самом дальнем углу самой дальней комнаты.

      И вот сидит Наташа на полу. В комнате тихо-тихо. Только веник шуршит, когда под ним возятся, кашляют и чихают.

      – Знаешь что? – вдруг сказали из-под веника. – Я тебя боюсь.

      – И я вас, – шёпотом ответила Наташа.

      – Я боюсь гораздо больше. Знаешь что? Ты отойди куда-нибудь подальше, а я пока убегу и спрячусь.

      Наташа давно бы сама убежала и спряталась, да у неё от страха руки и ноги перестали шевелиться.

      – Знаешь что? – немного погодя спросили из-под веника. – А может, ты меня не тронешь?

      – Нет, – сказала Наташа.

      – Не поколотишь? Не жваркнешь?

      – А что такое «жваркнешь»? – спросила девочка.

      – Ну, наподдашь, отлупишь, отдубасишь, выдерешь – всё равно больно, – сообщили из-под веника.

      Наташа сказала, что никогда не… Ну, в общем, никогда не стукнет и не поколотит.

      – И за уши не оттаскаешь? А то я не люблю, когда меня за уши дёргают или за волосы.

      Девочка объяснила, что тоже этого не любит и что волосы и уши растут совсем не для того, чтобы за них дёргать.

      – Так-то оно так… – помолчав, вздохнуло лохматое существо. – Да, видно, не все про это знают… – И спросило: – Дряпать тоже не будешь?

      – А что такое «дряпать»?

      Незнакомец засмеялся, запрыгал, веник заходил ходуном. Наташа кое-как разобрала сквозь шуршание и смех, что «дряпать» и «царапать» – примерно одно и то же, и твёрдо пообещала не царапаться, ведь она – человек, а не кошка. Прутья у веника раздвинулись, на девочку посмотрели блестящие чёрные глаза, и она услышала:

      – Может, и свориться не будешь?

      Что такое «свориться», Наташа опять не знала. Вот уж лохматик обрадовался: заплясал, запрыгал, руки-ноги болтались и высовывались из-за веника во все стороны.

      – Ах, беда, беда, огорчение! Что ни скажешь – не по разуму, что ни молвишь – всё попусту, что ни спросишь – всё без толку!

      Незнакомец вывалился из-за веника на пол, лаптями в воздухе машет:

      – Охти мне, батюшки! Охти мне, матушки! Вот тетёха, недотёпа, невразумиха непонятливая! И в кого такая уродилась? Ну, да ладно! А я-то на что? Ум хорошо, а два лучше того!

      Тут Наташа потихоньку стала смеяться. Уж очень потешный оказался человечек. В красной рубахе с поясом, на ногах лапти, нос курносый, а рот до ушей, особенно когда смеётся.

      Лохматик заметил, что его разглядывают, убежал за веник и оттуда объяснил:

      – «Свориться» – значит «ссориться, ругаться, позорить, измываться, дразниться», – всё едино обидно.

      И Наташа поскорее сказала, что ни разу, никогда, нипочём его не обидит.

      Услышав это, лохматик выглянул из-за веника и решительно произнёс:

      – Знаешь что? Тогда я совсем тебя не боюсь. Я ведь храбрый!

      Банька

      – Ты кто? – спросила девочка.

      – Кузька, – ответил незнакомец.

      – Это тебя звать Кузька. А кто ты?

      – Сказки знаешь? Так вот. Сперва добра молодца в баньке попарь, накорми, напои, а потом и спрашивай.

      – Нет у нас баньки, – огорчённо сказала девочка.

      Кузька презрительно фыркнул, расстался наконец с веником и побежал, держась на всякий случай подальше от девочки, добежал до ванной комнаты и обернулся:

      – Не хозяин, кто своего хозяйства не знает!

      – Так ведь это ванна, а не банька, – уточнила Наташа.

      – Что в лоб, что по лбу! – отозвался Кузька.

      – Чего-чего? – не поняла девочка.

      – Что об печь головой, что головою об печь, – всё равно, всё едино! – крикнул Кузька и скрылся за дверью ванной комнаты. А чуть погодя оттуда послышался обиженный вопль: – Ну, что же ты меня не паришь?

      Девочка вошла в ванную. Кузька прыгал под раковиной умывальника.

      В ванну он лезть не захотел, сказал, что слишком велика, водяному впору. Наташа купала его прямо в раковине под краном с горячей водой. Такой горячей, что руки едва терпели, а Кузька знай себе покрикивал:

      – А ну, горячей, хозяюшка! Наддай парку! Попарим молодые косточки!

      Раздеваться он не стал.

      – Или мне делать нечего? – рассуждал он, кувыркаясь и прыгая в раковине так, что брызги летели к самому потолку. – Снимай кафтан, надевай кафтан, а на нём пуговиц столько, и все застёгнуты. Снимай рубаху, надевай рубаху, а на ней завязки, и все завязаны. Этак всю жизнь раздевайся – одевайся, расстёгивайся – застёгивайся. У меня поважнее дела есть. А так сразу и сам отмоюсь, и одёжа отстирается.

      Наташа уговорила Кузьку хоть лапти снять и вымыла их мылом чисто-начисто.

      Кузька,