MEMENTO, книга перехода. Владимир Леви

их своим нутром.

      Вот картинка моя, первобытная, но не детская.

      Ваши лица смотрят в меня. Вы все помните.

      Это дом.

      Я покину его вместе с вами, отдам во владение

      неизвестным жильцам на игрушечное навсегда.

      С полдороги вернусь, может быть,

      провести наблюдение,

      как им спится, о чем размышляет вода,

      и случайных следов не осталось ли.

      Все другое. Все пришлое, будь хоть семижды музей.

      Взгляд чужой – разрушитель. Бациллы усталости

      поселяются в души и заживо гробят друзей.

      Похотливая смерть глазомером большим отличается.

      (Вот поэтому дети от взрослых прячут глаза.)

      Но сейчас это дом. Черный ослик твой[1]

      с той же свечкой качается

      на раздвинутых ножках вперед – назад

      С той стороны[2]

      в зыбких заботах дней

      гасится существо

      с той стороны видней

      с той стороны всего

      здешние жуть и мрак

      там красота и свет

      лишь догадайся как

      вывернуть да и нет

      там бытия скрижаль

      кто заглянул туда

      знает твое как жаль

      знает свое всегда

      Песня свечи

      В тот мир, где нет ни молодых, ни старых,

      душа войдет не поздно и не рано,

      свеча догаснет, допоет огарок,

      допляшет пламя.

      О, сколько теней вьется в этой пляске,

      ночей, приговоренных вечно длиться.

      А время, как факир, сжигает маски

      и лепит лица.

      И наступают сумерки прозрений,

      и молния пронзает цель, не целясь,

      а за окном безумие сирени

      и моря шелест.

      А море шелестит, что жизнь сложилась,

      как речь, из откровений и ошибок,

      и даже ложь, которая свершилась,

      непогрешима.

      А пламя плачет, пламя рвет и мечет,

      душа летит как пуля заказная,

      а море дышит, море не перечит,

      а море знает

      Родители ушли

      Родители ушли.

      А мы свободны

      жить как хотим и можем умирать.

      Но вот беда: мы ни на что не годны,

      и некому за нами убирать:

      родители ушли.

      Остались раны

      и в них, и в нас.

      Родители ушли

      в далекие лекарственные страны,

      а мы на жизнь накладываем швы.

      Родители ушли.

      Прочь сантименты,

      зачем рыдать,

      о чем жалеть, когда

      галактики, планеты, континенты

      друг с другом расстаются

      навсегда.

      Вы снитесь мне. О, если бы вернуться

      и вас из сна с собою унести

      и все начать с последнего «прости»,

      о, если б ненароком не проснуться

      О неизлечимости жизни

      Катятся малые расставания

      перед большим, как мячи.

      Если жить наперед, если знать все заранее,

      то зачем нам врачи?

      Закипает

1

Подсвечник в виде ослика с торбой на моем рабочем столе. Подарен Лялей Розановой.

2

У Виктора Франкла, величайшего психотерапевта ХХ века, есть пьеса «Синхронизация в Биркенвальде» – о судьбе узников фашистского лагеря смерти, где сам Франкл находился, сумел выжить и многих спасти. В переводе на русский входит в книгу «Сказать жизни Да! Психолог в концлагере». В этом произведении Франкл проявил себя как гениальный художник, изумительный драматург. Действие пьесы идет и с «этой» стороны, здешней-нынешней, и с «той» – завременной, вечной. Когда это стихотворение написалось, я о «Синхронизации…» еще не знал, но стих оказался к ней подходящим эпиграфом.