Конь Рыжий. Алексей Черкасов

дома нарубленных половиц, подшуровал буржуйку и сел в угол – подальше от думщиков.

      Молчат.

      Время идет.

      Сотник Бологов успел одеться – бекеша, ремень с кобурой, шашка, – то на того узрится, то на другого, раздувает ноздри, смотрит на часы, в окна, а ноги так и прядут, будто ток утаптывают.

      – Ну?!

      Никакого ответа.

      Тянут, сучат время в нитки, мотают на клубок: скребут в затылках, навинчивают усы и – ни слова.

      – В молчанку играете, что ли? Так и скажите: ответа не будет. Я успею сбегать в штаб полка.

      – Беги, может, сам полковник решит с генералами.

      – Так, значит, не будет ответа?

      – Будет. За семь минут до отхода поезда. Гляди на часы.

      – Почему за семь минут? – хлопает глазами сотник.

      – Ответственные решения завсегда принимаются за семь минут до кризиса.

      – Какого кризиса?

      – Духа, следственно.

      – Ничего не понимаю!

      – Молодой еще, мало был на позиции. С какого года?

      – Девяносто четвертого. А что?

      – Я с девяностого, а на позиции с марта четырнадцатого.

      – Да при чем тут года!

      – При своем месте.

      – Не понимаю!

      – В поезде поймешь, когда будешь ехать из Гатчины в Псков. Там соберешься с мыслей.

      – Взопреть можно с вами!

      – Попрей – не вредно. Жар костей не ломит.

      – Вот на чем выиграли большевики! На вашем тугодумстве. Пока вы вот так сидели и думали, кучка большевиков из Смольного захватила власть.

      – Стал быть, сила была у той кучки, – согласно кивнул головой Ной.

      – Ну знаете ли, председатель! Скажу… – Но сотник больше ничего не сказал, а Ной не стал спрашивать.

      В январской морозной стыни за окном послышался протяжный мык паровоза, прибывшего из Петрограда.

      Сотника как поленом шибануло:

      – Поезд же! Поезд! Слышите?

      – Не сейчас уйдет. Гатчина – большая станция.

      Ной снова примолк.

      – Да вы что? Я же опоздаю на поезд! Голову с меня снимут в штабе корпуса.

      – Не сымут. У штабных свои головы в тумане – к чему им твоя. Морока одна.

      – Это… это… это… – Сотника начинало потряхивать. – Ну, я ухожу! Думайте. Черт с вами!

      – Не чертись – нехорошо, Григорий Кириллыч, – пробурлил Ной, обихаживая кудрявую бороду. Поднялся. – Решенье наше такое: сообщенье центра мы, полковой комитет, выслушали и обдумали. Полк наш разноперый, не так чтоб чисто казачий, не так чтоб чисто пехотный, сводный и сбродный, следственно. Ни в каких восстаньях участия не принимал. Но как тайный центр корпуса востребовал, отвечаем: наш полк не садил большевиков в Смольный и не нам гнать их оттуда. Кто их сажал, тот пущай и сымает, ежли чем не потрафили.

      Бологов на минуту онемел, губы трясутся, правая рука машинально опустилась на кобуру.

      Санька Круглов глаз с него не спускал. Прошел к своей кровати, потихоньку вынул револьвер из кобуры, взвел курок и сунул в карман.

      А Ной продолжает:

      – Ежели