Юрий Милославский, или Русские в 1612 году. Михаил Загоскин

Григорьевна, спасибо!

      – Кушай на здоровье, кормилец! Это шлет тебе Аграфена Власьевна.

      – Нянюшка нашей молодой барышни?

      – Да, батюшка! Ей самой некогда перемолвить с тобой словечка, так просила меня… О, ох, родимый! сокрушила ее дочка боярская, Анастасья Тимофеевна. Бог весть, что с ней поделалось: плачет да горюет – совсем зачахла. Боярину прислали из Москвы какого-то досужего поляка – рудомета, что ль?.. не знаю; да и тот толку не добьется. И нашептывал, и заморского зелья давал, и мало ли чего другого – все проку нет. Уж не с дурного ли глазу ей такая немочь приключилась? Как ты думаешь, Архип Кудимович?

      – Не диво, Григорьевна, не диво. А давно ли она хворает?

      – Власьевна сказывала, что о зимнем Николе, когда боярин ездил с ней в Москву, она была здоровехонька; приехала назад в отчину – стала призадумываться; а как батюшка просватал ее за какого-то большого польского пана, так она с тех пор как в воду опущенная.

      – Вот что! А не в примету ли было, что в Москве кто ни есть пристально на ее барышню поглядывал?

      – Как же, родимый! Она с Настасьей Тимофеевной каждый день слушала обедню у Спаса на Бору, и всякий раз какой-то русый молодец глаз с нее не сводил.

      – Вот что! А не знает ли она, кто этот детина?

      – Нет, батюшка; однажды только Власьевна вслушалась, что слуга называл его Юрием Дмитричем; а по платью и обычью, кажись, он не из простых.

      Эти последние слова удвоили любопытство Кирши и принудили его остаться в чулане, из которого он хотел было уже выйти.

      – Ну, как ты мекаешь, кормилец! – продолжала Григорьевна. – болезнь, что ль, у нее какая, или она сохнет…

      – С глазу, Григорьевна, с глазу!

      – И нянюшка тоже тростит, чему и быть другому! Да ты, батюшка, сам на это дока, и если захочешь пособить…

      – Нет, Григорьевна, плохо дело: кто испортил, тому ее и пользовать надо. Однако я все-таки поговорю сам с Власьевной.

      – Поговори, родимый, поговори: ум хорошо, а два лучше. Ну, батюшка, теперь и я тебе челом! Не оставь меня, горемычную! Ведь и у меня есть до тебя проысьба.

      – Что такое, Григорьевна?

      – Вымолвить не смею.

      – Говори, не бойсь!

      – Я пришла к тебе уму-разуму поучиться, кормилец.

      – Как так?

      – Ты знаешь: дело мое вдовье, ни за мной, ни передо мною – вовсе голая сирота… подчас перекусить нечего.

      – Знаю, знаю.

      – Тебя умудрил господь, Архип Кудимович; ты всю подноготную знаешь: лошадь ли сбежит, корова ли зачахнет, червь ли нападет на скотину, задумает ли парень жениться, начнет ли молодица выкликать – всё к тебе да к тебе с поклоном. Да и сам боярин, нет-нет, а скажет тебе ласковое слово; где б ни пировали, Кудимович тут как тут: как, дескать, не позвать такого знахаря – беду наживешь!..

      – Конечно, так, Григорьевна. Да о чем же ты хлопочешь?

      – А вот о чем, кормилец: научи ты меня, глупую, твоему досужеству, так и меня чаркою никто не обнесет, и меня