Император. Георг Эберс

его место, чтобы, не отрываясь, смотреть на любимые черты. Затем вскричала:

      – Мать! Мать!

      Слезы потекли по ее щекам; она не обращала внимания ни на художника, ни на работников, ни на рабов, мимо которых сейчас пробежала и которые глазели на нее с таким испугом, точно она была одержима демонами.

      Поллукс не мешал ей. Он был тронут при виде слез, бежавших по щекам этого веселого ребенка, и подумал, что стоит быть добрым, если можешь вызвать такую длительную и горячую любовь, какую вызывает эта бедная покойница, стоявшая там на пьедестале.

      Наглядевшись на изображение своей матери, Арсиноя несколько успокоилась и сказала Поллуксу:

      – Это ты сделал?

      – Да, – отвечал он и опустил глаза.

      – И только по памяти?

      – Конечно!

      – Знаешь ли что?

      – Ну?

      – Прорицательница на празднике Адониса, значит, была права, когда пела, что половину работы художника делают боги.

      – Арсиноя! – вскричал Поллукс, который при этих словах почувствовал, будто горячий источник вливается в его сердце.

      Он с благодарностью схватил ее руку, которую та отняла, потому что ее звала Селена.

      Поллукс поставил свое произведение на этом месте не для Арсинои, а для старшей своей подружки, однако же вид Селены подействовал охлаждающим и неприятным образом на его взволнованную душу.

      – Вот портрет твоей матери, – крикнул он ей, указывая на бюст.

      – Вижу, – отвечала Селена холодно. – После я приду посмотреть на него поближе. Иди сюда, Арсиноя. Отец хочет говорить с тобой,

      Поллукс снова остался один.

      Когда Селена вернулась в свою комнату, она тихо покачала головой и пробормотала:

      – Это предназначалось для меня, как говорил Поллукс; один только раз сделано что-то для меня, но и эта радость испорчена.

      IХ

      Дворцовый смотритель, к которому Селена позвала младшую дочь Арсиною, только что вернулся домой из собрания граждан, и старый черный раб, постоянно сопровождавший его, когда он выходил из дому, снял с его плеч шафранно-желтый паллий, а с головы золотой обруч, которым он любил украшать вне дома свои завитые локоны.

      Керавн сидел красный, с глазами навыкате, и капли пота сверкали у него на лбу, когда дочери вошли в комнату.

      На ласковое приветствие Арсинои он машинально отвечал двумя-тремя небрежно брошенными словами и, прежде чем сделать им важное сообщение, прошелся перед ними, несколько раз взад и вперед по комнате. Толстые щеки его вздувались, а руки были сложены накрест.

      Селена давно уже чувствовала беспокойство, и Арсиноя потеряла терпение, когда он наконец начал:

      – Слышали вы о празднествах, которые предполагается устроить в честь императора?

      Селена утвердительно кивнула головой, а ее сестра вскричала:

      – Разумеется! Не достал ли ты для нас мест на скамьях Совета?

      – Не перебивай меня, – сердито приказал Керавн. – О том, чтобы смотреть, не может быть и речи.