Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви. Рувим Исаевич Фраерман

зиму и лето стоит посреди двора в бочке, прикованная к старым саням. Таня открыла затычку и дала напиться цветам, смочив их корни, укутанные белым мхом. Потом напилась сама и подошла к деревьям, растущим направо от крыльца. Широкая ель и береза с тонкими ветвями стояли тихо рядом. Ель еще была хороша. Тени ее хватало на полдвора и больше. Но береза! Она уже начинала желтеть.

      Таня потрогала ее белый ствол, весь усеянный наростами.

      «Что это? Уже осень?» – подумала она.

      И береза уронила сморщенный лист в ее подставленные ладони.

      «Да, да, – сказала себе Таня, – это в самом деле осень. Однако ирисы под окном еще стоят. Может быть, и мои саранки постоят немного. Но где же все наши?»

      В это время услышала она рядом с собой тихую возню и ворчанье. Оказалось, что это старая кошка Казак привела своих котят и заставила их попрыгать перед Таней. Потом прибежала утка, полоща в клюве червя.

      Котята за лето выросли, и самый маленький из них, по прозвищу Орел, уже не боялся ни червей, ни утки.

      Затем в калитке показалась собака. Была она ничтожна ростом, с большой головой, и было ей лет десять по меньшей мере.

      Заметив Таню, она остановилась в воротах, и в старых, слезящихся глазах ее засветился стыд – ей было совестно, что не она первая узнала о возвращении Тани. Невольным ее движением было уйти назад, вовсе не заметить Тани. Ведь бывают же и такие случаи в собачьей жизни. Она повернула уже было к водовозке, не вильнув даже хвостом. Но все ее хитрые умыслы разлетелись прахом в тот самый миг, как только Таня позвала ее по имени:

      – Тигр!

      И тотчас же собака подпрыгнула на своих коротких ногах и бросилась к Тане, в ее зажатые колени.

      Таня долго гладила ее голову, покрытую короткой жесткой шерстью, где под кожей нащупывались уже старческие бугры.

      Да, все это были уже старые и слабые существа, хотя имена их были грозны.

      Таня смотрела на собаку с любовью.

      А когда подняла глаза, то увидела няньку, тоже старуху, с глубокими морщинками, со взором, уже потускневшим от долгой жизни.

      Поставив ведро с бельем на землю, нянька поцеловала Таню и сказала:

      – Какая ты черная стала, не лучше твоего Фильки. А мамы-то ведь нету дома. Ждала, ждала – не дождалась, на работу ушла. Одни, значит, мы с тобою остались. Мы завсегда одни. Хочешь, самовар поставлю? А то поешь чего?

      Уж не знаю, чем они вас там в лагере кормят. Поди, насилу выплюнешь.

      Нет, Таня не хотела есть.

      Она лишь отнесла в дом свою сумочку, походила по тихим комнатам, потрогала книги на полке.

      Да, нянька была права. Как часто Таня оставалась одна хозяином своего досуга и желаний! Но только она одна знала, как эта свобода тяготила ее. В доме нет ни сестер, ни братьев. И мамы очень часто нет. Грудь стесняется чувством горьким и нежным, вызывающим слезы на глазах. Откуда возникает оно? Запах ли это рук и лица матери, или запах ее одежды, или это ее взгляд, смягченный постоянной заботой, который Таня носит в своей памяти повсюду и всегда?

      Раньше, каждый