Проигравший выбирает смерть. Сергей Бакшеев

топтались Есенин с Хамбиевым. Линялую ткань бесформенного пиджака мужчины оттягивала гроздь медалей. На худом горле криво топорщились уголки воротника светлой рубашки, застегнутой на все пуговицы. Старик не унимался:

      – Я тебе говорил или нет, что незачем сюда ехать?

      – Вася, я же хотела Вову встретить, – оправдывалась старушка, промокая набухшие уголки глаз кончиком пестрого платка, крепко стянутого под подбородком. – Он ить пять лет дома не был. Знаешь, как бы он обрадовался, если бы вышел из треклятой колонии, а тут мы – родные люди.

      – Нет, ты мне ответь, я тебе говорил или нет?

      – Ну, говорил, – старушка всплеснула руками и насупилась. – Я те талдычу, что по Вовке соскучилась. Я же не знала, что их спозаранку выпускают, а тут еще поезд опоздал. Чем зудеть, сидел бы дома. Я и одна могла съездить.

      – Ну да, одна! Расхрабрилась! Куда ты одна? Тебя одну отпусти! Пропала бы. – Старик уверенно тряхнул головой, медали на груди отозвались тихим перезвоном. – И билета не смогла бы купить. Кто б тебе дал в праздник? Мне как ветерану все равно бесплатный проезд полагается. А куда я езжу? Уж сколько лет в хате углы меряю.

      – Вась, а поезд наш только вечером?

      – А то ты не знаешь! – Старик умерил пыл и огляделся. – Пойдем где-нибудь присядем, а то что-то сердце…

      – А ну как Вовка домой раньше нас приедет? А у него даже ключа нет.

      – Ключа! – старик горько скривил губы. – Нужен ему твой ключ. Ты что, забыла, за что он сидел?

      – И поесть ему никто не даст. Он ведь есть, наверное, страсть как хочет. Их же там в колониях не кормят поди.

      – А за что их кормить? За то, что народное добро разворовывают?

      – Так бы я споро на стол сметала, – не слушая мужа, продолжала рассуждать старушка. – У меня все по кастрюлькам приготовлено, только разогреть осталось. Эх, когда ж наш поезд-то?

      – Сиди и жди. Не скоро еще.

      Василий Николаевич и Лизавета Кондратьевна Есенины сели на скамью с облупившейся краской в тени старого тополя. Старушка по-хозяйски заворошила свертки в большой дерматиновой сумке с ручками, обмотанными изолентой.

      – Тебе, Вась, чего? Картошечки или яичко? Я ить столько продуктов прихватила. Все для Вовки, окаянного. А вот пирожки. Он их так любил. Помнишь, как после уроков в школе набрасывался? Придет – и сразу на кухню…

      – Лиза, где мои таблетки? – Побледневший старик растерянно хлопал по карманам.

      Желтые пальцы женщины с распухшими суставами проворно обшарили карманы пиджака и извлекли маленький пузырек.

      – Вот, Вася, вот.

      Старик сунул в рот две таблетки, закрыл глаза и прижал ладонь к сердцу.

      – Ну как, отпустило? – участливо вглядывалась в его лицо жена.

      – Вроде. – Василий Николаевич медленно поднял веки и трагически прошептал: – Скоро совсем отпустит.

      – Тьфу, тьфу! Типун тебе на язык. Внуков бы нам дождаться, вынянчить, а тады уже можно. – Старушка задумалась, держа в руке картофелину в мундире. – Была бы Маруся жива, она бы нам нарожала. Ты Марусю, Вась, вспоминаешь?

      – Я