Нашествие монголов (трилогия). Василий Ян

серебра и за право пользования водой для орошения полей…[89]

      – Это все ты говоришь дельно, – ответил Чингисхан.

      Хранитель печати, уйгур Измаил-Ходжа, подал печать кагана. Это была нефритовая фигурка тигра, стоящего на золотом кружке, смазанном алой краской. Каган придавил печать к указу, заранее приготовленному Елю Чу-цаем.

      В знойный полдень без ветра над степью дрожали волны горячего воздуха. Весь лагерь Чингисхана дремал, и даже кони, бродившие по равнине, теперь стояли неподвижно, сбившись в табуны, и равномерно покачивали головами, отгоняя вьющихся вокруг них слепней.

      Издалека, точно жужжание мухи, донесся тонкий тягучий звук. Потом стал выделяться быстрый перезвон бубенцов. Чингисхан поднял короткий толстый палец, повернул к входу квадратное лицо и наставил большое ухо с отвисшей мочкой, в которую была вдета тяжелая золотая серьга.

      – Гонец, и не один… – И он вышел из шатра.

      Уже было видно, как клубок пыли катился по дороге.

      Три всадника мчались к лагерю. Они доскакали до черных юрт, где одна лошадь грохнулась на землю, а всадник перелетел через ее голову.

      Часовые, подхватив лошадей под уздцы, провели их к заставе. Оттуда, в сопровождении часовых, двое из прибывших прошли к загородке для жеребят, где нашли Чингисхана.

      Каган сидел на корточках перед белой кобылицей и, жмурясь, следил за тем, как серый жеребенок тыкал мордой в розовое вымя матки.

      Двое прибывших были перевязаны тряпками. Их покрытые нарывами лица распухли. Они так изменились, что каган, повернувшись к ним, спросил:

      – Кто вы?

      – Великий каган! Мы раньше были твоими тысячниками, а теперь стали выходцами из могилы. Шах Хорезма захотел поиздеваться над нами и приказал поджечь нам бороды – честь и достоинство воина.

      – А где же Ибн-Кефредж-Богра?

      – За то, что он твердо сказал шаху твои приказания, те собаки, что подвывают хорезмской свинье, изрубили его на куски.

      – Как?! Они изрубили моего посла? Моего храброго, верного Ибн-Кефредж-Богра?

      Чингисхан завыл. Он схватил горсть песку и посыпал им голову. Он руками растирал лицо, по которому потекли слезы. Он бросился вперед и, грузный, тяжелый, побежал по дороге. За ним побежали все бывшие вблизи, присоединялись новые воины, пробудившиеся от крика, не понимая, отчего произошла тревога.

      Каган, задыхаясь, добежал до коновязи, оторвал от прикола неоседланного коня, схватил его за загривок, навалился ему на спину и понесся по дороге прямо к голубой горе. Елю Чу-цай и сыновья Чингисхана сели на коней и помчались за ним.

      Они прискакали к скалистой горе. На выступе, среди сосен, стоял каган. Его было видно издалека. Он снял шапку и повесил на шею пояс.[90] Слезы, большие и блестящие, текли по смуглому лицу, по которому каган размазал землю.

      – Вечное небо! Ты спасаешь праведных и наказываешь виновных, – кричал каган. – Ты накажешь нечестивых мусульман! Слышите ли вы, мои храбрые багатуры: мусульмане удавили моего посла Усуна

89

Рашид ад-Дин.

90

Это означало у монголов – «всецело отдать себя на волю неба».